И добавил: «Моя смешная жизнь…»
В это время он начал новое сочинение. «Чаадаев сам против себя пишет», — сообщал Тургенев не без удовлетворения князю Вяземскому… Даже близкие люди поверили, что это сочинение должно показать правительству раскаяние автора, полную и окончательную перемену взглядов.
Правда, носило оно довольно странное для покаяния название — «Апология сумасшедшего». И оборвано было на середине… Но чем ближе к обрыву, тем яснее замысел этого таинственного человека. «Посмотрите от начала до конца наши летописи, — пишет Чаадаев, — вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявлений общественной воли…»
Но за этим крамольным пассажем следует прославление «мудрости русского народа»… за то самое «общественное рабство»! И становится совершенно непонятно, кается автор или… Или опять издевается — беспощадно, по-чаадаевски!
Не отсюда ли вытекает загадочная фраза Хомякова, написанная уже после смерти Чаадаева: «Он играл в ту игру, которая известна у нас под названием «жив курилка».
Он все тот же — жив курилка! Горе от ума не изменило его! «Апологию» он не закончил, точнее, сознательно прервал — понял опасность игры. Воистину, царский юмор имеет пределы — и замаячила Сибирь, встреча с грязью и рабством, желанная, конечно, для религиозного страдальца, но отвратительная для денди…
И он бросил писать. «Апология» обрывается, «и ничто не указывает на то, что она когда-нибудь была продолжена», — справедливо отметил первый издатель рукописи.
Размышляя об «Апологии», о вечной чаадаевской игре в прикрытие, начинаешь думать: а может, все последующие за первым «Философическим письмом» другие, благонамеренные, свидетельствовавшие якобы о перемене взглядов, были тоже всего лишь издевательским прикрытием первого письма? И одновременно — демонстрацией постоянного нашего страха и рабства…
«Наше рабство» — вот что всегда мучило этого человека.
Когда ему пришлось «страха ради иудейска» написать строчки, в которых он решительно отмежевался от столь любимого им Герцена, Жихарев спросил его с возмущением: «Как вы могли сделать такую низость?»
Петр Яковлевич вполне мог объяснить странно наивному Жихареву, что живущий на Западе Герцен из своего прекрасного далека попросту его «подставил». В своем очерке о развитии революционных идей в России он из всех живых тогда русских назвал только Чаадаева. А на дворе был 1851 год — очередной наш разгул темной реакции (прошло всего два года после приговора «петрашевцам»). И опять замаячила перед денди матушка Сибирь… «Это что — стоять за правду, ты за правду посиди», — писал наш сатирик.
Но Чаадаев привел Жихареву отнюдь не это, столь понятное для нас, оправдание. Он отвечал (по-французски): «А что делать? Мы живем в России…» «Мы живем в России…» Вот и весь ответ! Низость из страха — так поступают живущие в России. Ибо — рабы… «Само слово «раб» отвратительно», — писал Чаадаев. Тысячелетнее наше рабство — всех, от крестьян до вельмож, рабство, рожденное нашими Государями и освященное даже церковью, — вот что пронизывает нашу историю… «Почему русский народ впал в рабство после того, как он стал христианским, а именно — в царствование Годунова и Шуйского?..
Пусть православная церковь объяснит это явление. Пусть она скажет, почему она не подняла свой материнский голос против этого отвратительного злоупотребления?..»
Рабство — вот в чем основание и тайна зла, вот о чем был прежде всего его вечный крик в нашем Некрополисе… И, как эхо, отвечает ему хрестоматийное: «…немытая Россия, страна рабов, страна господ…» (а точнее — страна господ-рабов!). «Нация рабов, снизу доверху — все рабы!» — прокричит в отчаянии другой наш мыслитель… «И как много предметов, и сколько горя заключено в одном слове «раб»… Вот заколдованный круг… в котором мы все бьемся, бессильные выйти из него… Вот что поражает наши воли и грязнит все наши доблести», — продолжает Чаадаев.
В бесконечной чересполосице его совсем разных мыслей — истинных и издевательских, взглядов подлинных и взглядов прикрытия — найдется материал для всех его почитателей. Он сможет быть своим и для западников, и для националистов, и для марксистов, и для верующих…
Он загадочен, как шекспировский Гамлет, которого могут играть все. И красавцы, и уроды, и молодые, и старики — все найдут оправдание в шекспировском тексте.
Только когда писать о нем будете — не забывайте саркастическую его улыбку…
Во время поношения он вел себя достойно — ни у кого ничего не попросил, ни к одному из прежних знакомцев за смягчением участи не обратился.
Общество вначале радостно травило его. Князь Долгоруков, этот «штабс-капитан Лебядкин», умнейший человек и совершеннейший мерзавец, будет писать пасквили о Чаадаеве…
Чаадаев читал их с холодной усмешкой и швырял в камин. Он ценил рассказ о Талейране, который заснул во время чтения памфлета о себе. «Моральная неприкосновенность» не позволяла ему тратить гнев на гонителей. Тому же он учил дорогих ему людей. Отсюда его фраза: «Если бы я был в Петербурге, дуэли Пушкина не было бы».
Он отлично знал цену жалкого негодования жалкого нашего общества, о котором Белинский писал: «Что за обидчивость такая!
Палками бьют — не обижаемся, в Сибирь посылают — не обижаемся… а тут Чаадаев, видите ли, народную честь зацепил — не смей говорить!.. Отчего же это в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность должна быть развитее, чем в Калуге да Костроме, не обижаются словами?»
И еще Чаадаев знал: за холуйским негодованием непременно последует холуйское подобострастие к тому, кто осмелился перестать быть рабом. Ибо в нашем обществе есть давний закон: все обиженные правительством становятся желанны и почетны, как только страсти поутихнут и опасность пройдет.
И действительно — далее все шло по этому российскому обычаю. Когда князь Голицын снял домашний арест, ходить к Чаадаеву стало не только дозволено, но очень даже почетно. В его дом зачастили посетители. Быть принятым Чаадаевым становится признаком хорошего тона, его одобрения добиваются с угодливостью вчерашние гонители.
Знаменитый Загоскин еще недавно написал на него комедию (точнее, сатиру) «Недовольный». Чаадаев посмотрел тогда эту комедию и сказал с вечной своей усмешкой: «А где же это он у нас увидел недовольных? У нас, как известно, все довольные…»
Загоскин был назначен директором только что построенного Малого театра — предмета тогдашней гордости второй столицы. И когда Чаадаев пришел в театр, вчерашний обличитель его Загоскин встретил вчерашнего своего отрицательного героя не только с самым жарким гостеприимством, но с подобострастием, угодливостью, что и было отмечено современниками…
Чаадаев жил в маленьком флигельке на Басманной. Он поселился в нем в 1833 году (еще до опалы) и проживет там до смерти.
Жалкий флигелек ветшал и был жив, как сказал Жуковский, «одним духом», но Чаадаев не покидал убогого жилища. И назывался вчерашний денди «Басманным философом» — без иронии, с уважением.
