– У меня нет обыкновения вести дела с женщинами.
– К сожалению, мужа я оставила дома, – ответила Труус тоном, в котором на сожаление не было и намека.
Эйхман вернулся к работе со словами:
– Вы свободны.
Труус села. Пес тут же напрягся, хотя Труус двигалась медленно и осторожно – не из-за собаки, а из желания сделать так, чтобы ее колени все время оставались прикрытыми юбкой. О чем только думал Йооп, когда подменил чудесную респектабельную юбку на это новомодное посмешище? Можно подумать, ее голые икры могут прельстить кого-то, как ноги Клары ван Ланге.
Эйхман, не поднимая головы, добавил:
– Я же разрешил вам уйти. Такое преимущество получает не каждый.
– Не откажите сначала выслушать меня, – сказала она. – Я проделала немалый путь ради этого разговора с вами, чтобы устроить выезд некоторого количества детей из Австрии в Британию…
– Ваших детей? – спросил он и наконец посмотрел на нее в упор.
– Это дети, которых Британия…
– Значит, не ваших?
– Господь не благословил меня…
– Тогда объясните мне, будьте любезны, зачем почтенная голландка дает себе труд приезжать в Вену, где хлопочет за детей, не имеющих к ней никакого отношения, чтобы устроить их выезд в страну, к которой она…
– Иногда, оберштурмфюрер Эйхман, люди особенно ценят то, чего они лишены.
Пес подался вперед, как только она перебила Эйхмана, – слова, о которых она даже не думала раньше, вдруг сами сорвались с ее губ.
– Полагаю, вы порядком поднаторели в помощи отбросам человечества? – хмыкнул Эйхман.
Труус поспешила задушить в себе гнев, который в сочетании с ее печалью мог дать непредсказуемые результаты, и сказала:
– Сколько я себя помню, члены моей семьи всегда помогали другим людям. В годы Великой войны мои родители брали в наш дом детей беженцев – многие из них сейчас ваши ровесники. Вы, случайно, не так уцелели во время той войны?
– В таком случае вам известно, что для достижения данной цели нужны определенные документы. Вы принесли их с собой?
– У меня есть обязательство британского посольства выдать…
– То есть на руках у вас ничего нет? И сколько детей вы планируете взять?
– Столько, сколько вы позволите.
– Фрау Висмюллер, сделайте одолжение, позвольте взглянуть на ваши руки, – вдруг ни с того ни с сего сказал Эйхман.
– Мои руки?
– Снимите перчатки и покажите мне ваши руки.
Руки – инструмент всех инструментов, как сказал Аристотель. Он одесную меня, дабы я не поколебался
[12].
Помешкав, Труус расстегнула перламутровую пуговку на левой перчатке, спустила широкую манжету с деликатной черной строчкой и начала стягивать сливочно-желтую кожу французской выделки. Из-под мягкой защитной оболочки показалось сначала запястье с голубыми венами, затем крепкая квадратная ладонь, такая же веснушчатая и суховатая, как пальцы.
Эйхман кивком велел ей снять вторую перчатку, и она повиновалась, повторяя про себя: «Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани…»
[13]
– А теперь туфли, – велел Эйхман.
– Оберштурмфюрер, я не понимаю…
– Еврейку можно опознать по форме стоп.
Труус не привыкла показывать ноги никому, кроме мужа. С другой стороны, раньше она и икры никому не показывала. Так что она сняла одну за другой туфли, оставшись лишь в золотисто-бежевых зимних чулках.
– А теперь пройдитесь.
Недоумевая, как она позволила ситуации зайти так далеко, Труус прошла по комнате сначала в один конец, потом, развернувшись, обратно. Вероятно, все дело в юбке. Если бы другая юбка не измялась во время перелета в Вену, а затем не испачкалась в тюрьме, где ее допрашивали всю ночь, она надела бы ту юбку, а Йоопу потом солгала бы. Хотя, по правде говоря, мысль о том, что муж все еще видит в ней женщину, способную привлекать внимание мужчин, стоит ей только показать им ножки, придала ей уверенности в себе.
– А теперь поднимите юбку, – потребовал Эйхман.
Труус бросила взгляд на пса, вспоминая напутствие Йоопа: верить в себя и в эту юбку. Подкрепив чувство собственного достоинства уверенностью мужа, она подняла подол.
– Невероятно! – произнес Эйхман. – Такая приличная женщина, а ведет себя как сумасшедшая.
Труус глянула на пса, и ей показалось, что тот готов согласиться с ее мнением: «Невероятно! Совершенно сумасшедший тип, и так неприлично себя ведет».
Эйхман крикнул в сторону открытой двери:
– Пусть заходит еврей Дезидер Фридман!
Вошел мужчина с большими глазами и пышной бородкой на небольшом лице, встал, вертя в руках черную фетровую шляпу с крутой тульей, и стал глядеть на пса. Труус вспомнила: Норман Бентвич называл ей это имя, так звали одного из лидеров венской еврейской общины, который займется отбором детей, если Эйхман даст согласие на выезд.
– Фридман, – обратился к нему Эйхман, – ты знаешь фрау Висмюллер?
Фридман, бросив на Труус короткий нервный взгляд, помотал головой и снова уставился на пса.
– И все же ты явился в мой кабинет в одно утро с ней. – (Фридман взглянул на Эйхмана и снова вернулся к созерцанию собаки.) – Фрау Висмюллер – голландка, которая, несмотря на кажущуюся нормальность, приехала сюда для того, чтобы увезти ваших жиденят в Британию. Однако у нее нет ни одного документа, подтверждающего обоснованность ее намерений.
Протянув руку, Эйхман погладил острые уши пса, потрепал его по острой морде. «С острыми зубами», – невольно мелькнула у Труус мысль, пока не подтвержденная опытом.
– Давайте и я тоже пошучу. Не возражаешь, Фридман? – сказал вдруг Эйхман. – К субботе ты должен приготовить шестьсот детей, готовых на выезд в Англию.
– Шестьсот, – задыхающимся шепотом повторил за ним Фридман. – Шестьсот. Спасибо, оберштурмфюрер.
– Если подготовишь их к субботе, я дам фрау Висмюллер разрешение на их выезд. Ровно шестьсот, и ни на одного меньше.
Фридман, заикаясь, начал:
– Оберштурмфюрер, я…
– Фрау Висмюллер повезет их лично, – продолжал Эйхман. – Она останется в Вене до тех пор, пока они не будут готовы.
Фридман, перепуганный до смерти, выдавил:
– Но это же невозможно за такое короткое время…
– Спасибо, оберштурмфюрер, – перебила его Труус, которая все еще стояла босиком, с перчатками в руках. – Первых шестьсот мы наберем, а как же остальные?
