Он приподнял ее подбородок. Ее глаза сошлись к переносице, чтобы разглядеть его, – именно так она смотрела на него, когда он поцеловал ее впервые, много лет назад. Какой он хороший человек! Она сама была бы совсем другой, если бы не все хорошие люди, которых она встретила в своей жизни.
– И насчет юбки ты тоже должна мне верить, – сказал он, вынул из сумки юбку, которую она только что туда положила, и заменил ее другой.
Йооп был не из тех мужей, которые сами покупают женам одежду. Просто это его подарок ей на Рождество, объяснил он, но ему захотелось вручить его сейчас. Материя была в тон блузки, и никакой нужды перечить ему в мелочах не было.
Он снова обнял ее.
– Обещай, что будешь рассказывать мне все, – попросил он. – Обещай, что дашь знать, когда мне стоит начинать беспокоиться, иначе я буду беспокоиться все время.
Слегка откинувшись назад, чтобы лучше видеть мужа, Труус сказала:
– Я обещаю.
Он снова поцеловал Труус, прильнув к ее губам своими, такими мягкими и нежными, что она сама удивилась, как у нее хватает решимости оставить его одного в пустой постели пустого гостиничного номера в городе, где хозяйничают нацисты.
– А я обещаю, что и впредь никогда не буду ограничивать твою свободу поступать так, как ты считаешь правильным. – Он криво улыбнулся. – Хотя ты и не оставляешь мне выбора.
Гетто в Леопольдштадте
Штефан боком протиснулся в квартиру первого этажа, заставленную разномастной мебелью, словно ломбард. Семей в квартире было больше, чем комнат, некоторые жильцы соблюдали Шаббат. В конце коридора, в нетопленой комнатушке, тесной от кое-какой мебели, принадлежавшей когда-то их семье, он нашел маму: она спала, прижимая к себе Вальтера. Штефан опустился на колени рядом с узкой койкой.
– Ш-ш-ш, – прошептал он. – Мама, это я.
Она тихо вскрикнула, протянула к нему руку так, словно боялась, что он растает, точно призрак, и коснулась пальцами его шеи. Ее кожа, сухая и тонкая, будто пергаментная, была такой теплой, что Штефана омыло волной тепла, которого он не чувствовал уже много дней. В горле у него встал ком.
– Все хорошо, – наконец выдавил он. – У меня все в порядке. Я пришел, чтобы ты знала: мне известно, где вы. И найду способ позаботиться о вас.
– Не обо мне, Штефан, – ответила мама. – Мне уже ничего не нужно. Вальтер.
Штефан вложил в руки мамы бумажный сверток с хлебом и кусочком масла и банку консервированных помидоров, подписанную почерком Зофии Хелены. Наверняка прошлым летом она привезла ее из Чехословакии, от бабушки. Он был рад избавиться от еды – слишком большой соблазн для него. Сколько раз в прошлом оставлял он кусочки масла даже больше этого на тарелке в кафе «Ландтманн», недоеденный штрудель в «Централе»? А сколько шоколадок он съел – на одних кристаллами флер-де-сель, тонкой морской соли, были выложены его инициалы, на других миндальной крошкой выписано целиком его имя, на третьих ганажем – кремом из шоколада и свежих сливок – выведены ноты, а то и фортепиано изображено сочетанием разных глазурей. Сколько раз он небрежно отказывался от консервированных помидоров? Теперь его рот наполнялся слюной при одной мысли о них, вообще о любой пище, кроме засохших хлебных корок и зерен какао, на которых он жил уже несколько дней.
– Я позабочусь о вас обоих, мама, – сказал он. – О тебе и о Вальтере. Я придумаю как, обещаю. Если я понадоблюсь тебе, пошли Вальтера к Зофии Хелене.
– Она знает, где ты?
– Нет, это никому не безопасно знать, мама, но она знает, как передать мне известие в случае нужды.
– Ты ее видел?
– Нет, – ответил он, почти не солгав.
А сам подумал: «Как мама поступит с хлебом: отдаст Вальтеру кусок целиком или съест хоть чуть-чуть сама?» Она невозможно исхудала.
– Мужчин, арестованных в ту ночь, потихоньку отпускают, – сказала мама. – Может, и тебе теперь будет не так опасно?
– По крайней мере, навещать вас точно будет легче, ведь теперь внизу не толпятся наци, – ответил Штефан. – К тому же здесь всегда найдется кто-нибудь, кто вам поможет. – Не зря говорят, что нет худа без добра, пусть и совсем крохотного.
Вена
Шагнув из самолета на верхнюю площадку трапа, Труус увидела собор Святого Стефана, шпиль городской ратуши и колесо обозрения в парке Пратер – Вена была перед ней как на ладони. Билетов на «КЛМ» вчера уже не было, поэтому пришлось лететь «Люфтганзой» через Берлин. Сегодня суббота, и значит, до захода солнца встретиться с лидерами местной еврейской общины не получится. Это даже к лучшему: будет время привести себя в порядок и собраться с мыслями. Она спустилась по трапу, пересекла полосу асфальта, отстояла очередь на паспортный контроль и взяла такси. Водителю она сказала, что ее дорожная сумка прекрасно доедет рядом с ней на сиденье, так что открывать багажник незачем.
Не в нашей компетенции
Рахель в кресле на колесах сидела в вестибюле британского консульства. Мимо нее медленно ползла очередь. Живая цепь обогнула квартал еще до их прихода, хотя утро было раннее, к тому же Шаббат. Теперь Вальтер был уже на верхней площадке лестницы, почти в самом начале очереди, в которой сегодня стояли не только женщины в шарфах, но и мужчины в ермолках – те самые, которых выпустили из лагерей. Глядя на них, Рахель испытывала необъяснимое желание кричать и ругаться. Как они посмели уцелеть там, где не выжил Герман?! Но она знала: муж погиб, потому что хотел защитить ее. Когда за ним пришли, он возражал, говорил, что не может оставить жену, и тогда его избили, и он умер – не от самих побоев, а оттого, что не пережил долгой дороги на холодном, жестком днище грузовика.
С верхней площадки ее окликнул Вальтер:
– Мама! Мы с Петером уже вон где!
Его худенькая мордашка, глядевшая на нее из-за перил, озарилась улыбкой, первой за весь день. Они совершили невозможное – выстояли многочасовую очередь, которая двигалась так медленно, по одному шагу за несколько минут. Однако понятия о невозможном и возможном сдвинулись; все, невозможное раньше, превратилось теперь в единственное условие выживания.
Трое мужчин, которые стояли в очереди за ними, спустились к ней. Толпа на лестнице раздвинулась, освобождая проход.
– Ну, фрау Нойман, вы готовы? – спросил ее мужчина постарше.
Она стыдливо кивнула, он поднял ее на руки и понес наверх.
Двое других несли за ними кресло. Все, кто был в вестибюле, внимательно наблюдали эту сцену, и в здании консульства впервые за все утро стали слышны лишь голоса заявителей и сотрудников.
Когда на верхней площадке ее усадили в кресло и вестибюль снова наполнился обреченным гулом голосов, она с надеждой посмотрела туда, где заканчивалась очередь. Там была дверь, за ней – большая комната, вдоль стен которой по всему периметру тоже стояли ожидающие. Да, долгий еще путь предстоял им к столу того человека, который, все утро выслушивая историю за историей, уже наверняка утомился настолько, что даже рассказ умирающей женщины с ребенком не обязательно пробудит сострадание в его очерствевшем сердце.
