Принцесса, впрочем, и сама как будто не вполне понимала, что говорит.
– …Мы все обязаны вам! И не думайте, мы не оставим вас здесь одного… как вы решились на это!.. и никому ничего не сказали… должно быть, вам было очень страшно!
– Нет, нет, – механически пробормотал Овечкин, уловив слово «страшно», – это, право, пустяки…
– …Мы вас не оставим, с нами два мага – неужели они не найдут способа снять эти ужасные чары?! Найдут, безусловно, и тогда… О, в Данелойне вы всегда будете желанным гостем… но что я говорю – там у вас будет все, чего душа пожелает! Отец щедро вознаградит вас, а моя благодарность пребудет с вами вовеки…
Михаил Анатольевич изнемог совершенно. Тут внезапно кто-то кинулся ему на грудь, вклинившись между ним и принцессой, и Овечкин испуганно отшатнулся, выпустив руки Маэлиналь. Не сразу он понял, что это чатури. А тот, раскинув пестрые, сверкающие крылья, вцепился крохотными ручонками в его майку и возопил:
– Я не обманулся в тебе, ягненочек!
Михаил Анатольевич принужденно засмеялся.
– Благодаря тебе и я обрел свободу! Демон сгинул, чары рухнули. И я буду не я, если не помогу тебе в свою очередь. Ну, и всем нам заодно. Знаешь ли ты, что спас нас дважды? Если бы тебе не пришло в голову посмотреть в окно, когда ты читал заклинание, из всего этого мира уцелела бы лишь та комнатка, где ты находился, а все остальное сгинуло бы вместе с Хорасом!
Овечкин побледнел, ибо при имени Хораса его охватила леденящая дрожь.
– Я буду денно и нощно молить богов, чтобы они послали мне знания о том, как помочь тебе! – закончил чатури.
– Да, ты молодец! – тут же подхватил Баламут Доркин, одобрительно глядя на Овечкина. – Я, признаться, не ожидал от тебя такого…
Михаил Анатольевич не мог больше терпеть этого ни единой секунды. Бежать, бежать… Чего он никак не ожидал – так это того, что на него будут смотреть, как на героя. Меньше всего он думал о благодарности окружающих и вовсе не был к ней готов. Тем более что героем себя и не чувствовал. Но, боясь вспоминать о последнем мгновении – о глазах Хораса, – он никому, даже самому себе, не мог бы объяснить, отчего его душу разрывают сейчас такие противоречивые чувства. Конечно, он был рад, что все целы, все рядом… Все ли?
– А Никса? – вдруг вспомнил он. – Где Маколей? Что с ним?
Он ужасно встревожился и сразу позабыл о своем неловком положении.
– Не беспокойтесь, Михаил Анатольевич, – быстро сказала Фируза. – Он немножко ранен… талисман взорвался, помните? Но – жив, и ничего страшного. С ним сейчас Каверинцев и Де Вайле, они говорят, что все будет хорошо.
– Пожалуйста, проводите меня к нему, – попросил Овечкин, нисколько не успокоенный ее словами.
И поспешил вслед за Фирузой, избавившись тем самым от дальнейших изъявлений благодарности.
Маги, сидевшие у постели молодого короля, встретили Михаила Анатольевича куда более сдержанно. Де Вайле едва взглянула в его сторону, будучи занята проделыванием таинственных пассов над головой Маколея, лежавшего с закрытыми глазами и ни на что не реагировавшего. А Босоногий колдун, с чувством пожав ему руку, проявил далее чисто докторский интерес. Он заставил Овечкина снять майку и, велев молчать и дышать, простукал грудь легкими, но удивительно твердыми пальцами, затем проделал то же самое со спиной, приложился ухом, долго вслушивался во что-то внутри Михаила Анатольевича, и наконец, недовольно закряхтев, позволил одеться. Только тогда Овечкин рискнул спросить о состоянии Никсы. Собственное состояние его интересовало мало.
– Спит, – успокаивающе отвечал старец. – Не волнуйтесь, мой юный друг, через два дня он уже будет бегать. То, что натворил мой Грамель, я заштопаю без труда. А вот вы, Михаил Анатольевич, нравитесь мне куда меньше. Угораздило вас… хотя, если бы не вы… оно, конечно…
Аркадий Степанович крепко почесал в затылке и посмотрел на Де Вайле вопросительно. Та, закончившая свою лечебную работу, ответила ему взглядом невозмутимым и непроницаемым. Босоногий старец крякнул и снова почесал в затылке с некоторым остервенением.
– Пойдемте к остальным, – сказал он. – Пусть юноша спит и выздоравливает. А нам надо основательно посовещаться…
Они вернулись в покои, где ждали их принцесса, Баламут и чатури. Последний разминал крылья, носясь по комнате, и тараторил без умолку.
Характер вещей птицы не слишком изменился в лучшую сторону после обретения свободы. Ибо свобода, как оказалось, была неполной. Чатури не мог выбраться за пределы сотворенного Хорасом маленького осеннего мирка без посторонней помощи, поскольку был всего лишь вещей птицей, без всяких других магических способностей. И новая зависимость не способствовала уменьшению его сварливости.
Однако при этом чатури то и дело присаживался на плечо к Баламуту. И кусал его за ухо, пожалуй, даже с нежностью. Доркин отмахивался, но без особого раздражения, и похоже было, что эти двое за время своего совместного заточения изрядно пришлись друг другу по душе, сколько бы они ни ругались между собою.
Едва вошли колдуны и Овечкин с Фирузой, как Баламут предложил им закусить, «чем черт послал». Он указал на накрытый стол и скорчил такую гримасу, что всякому стало бы понятно – вино и фрукты, обнаруженные им в погребах Хораса, не то чтобы так себе закуска, но, возможно, даже не совсем фрукты и вино. Босоногий колдун, изучивший уже немножко характер своего беспокойного гостя из Данелойна, только вздохнул тяжело – он ужасно устал после стольких трудов. Но не один Баламут нуждался в добром обеде, и пришлось почтенному старцу напрячься, к великой радости королевского шута, и украсить стол жареным мясом, картошкою и хлебом, добытыми прямо из воздуха, а Де Вайле, со своей стороны, дополнила трапезу некоторыми данелойнскими деликатесами, рассчитанными на тонкий вкус королевских особ.
Аппетита, правда, особого ни у кого не оказалось, кроме, разумеется, Баламута, у которого он был всегда, да, как ни странно, у Овечкина. Михаил Анатольевич два дня практически ничего не ел и только сейчас вспомнил об этом. Он обнаружил даже, что джинсы, купленные Никсой, стали ему несколько широковаты, и принялся наверстывать упущенное. Остальные едва притронулись к еде, а Босоногий колдун так и вовсе не проглотил ни кусочка. Он вынул уже знакомую Баламуту удивительную трубку, раскуривавшуюся самостоятельно, и, пока все ели, пыхтел ею, полностью погрузившись в свои мысли. Когда же с трапезой было покончено, он встрепенулся и, обведя присутствующих пристальным взором, обратился к ним со следующей речью:
– Милостивые государи и государыни, подведем же итоги! Все мы уцелели и все в безопасности, благодаря самоотверженности нашего юного друга, Мишеньки Овечкина… несколько бездумной самоотверженности, я бы сказал, ибо стоило ему обратиться ко мне…
Тут старец вспомнил, что времени ни на какие обращения, да и свободы действий у их «юного друга» попросту не было, и смущенно кашлянул.
– Но что сделано, то сделано, – торопливо добавил он, притворившись, что не замечает укоризненных взглядов обеих девушек, в глазах которых Овечкин стал нынче рыцарем без страха и упрека. – Итак, все мы свободны и вольны хоть сейчас возвратиться по домам, все, кроме Михаила Анатольевича. Разумеется, мы не оставим его без помощи, но это потребует времени и, возможно, немалого, поскольку природа нашего демона мне по-прежнему неизвестна, и все с ним связанные чары – тоже. Предстоит работа… но работа чисто магическая, в коей помочь мне может разве что госпожа Де Вайле. Остальные же могут спокойно возвращаться домой. Я провожу Маколея в Таквалу, когда он встанет на ноги, Де Вайле проводит принцессу и Доркина прямо сегодня, и мы с нею займемся вами, Мишенька…
