– Н-нет, – неуверенно сказал Михаил Анатольевич, окончательно впадая в панику. Если бы у него было время на спокойное размышление!
Но времени не было. Выглянув в окно, он едва успел заметить Петропавловскую крепость и понять, что они въехали на Петроградскую сторону, как совсем скоро машина затерялась в путанице мелких улочек и остановилась перед солидным шестиэтажным домом серого камня.
– Пойдемте, – сказал Басуржицкий, открывая дверцу со своей стороны. – Это займет всего несколько минут. А потом, если пожелаете, я отвезу вас домой.
Ничего другого не оставалось, и Михаил Анатольевич неохотно выбрался из машины.
Лифт вознес их на шестой этаж, и вскоре они уже стояли перед массивной дубовой дверью, на которой горела огнем начищенная медная табличка с надписью «Басуржицкий Даниил Федорович».
Хозяин отпер дверь и сделал приглашающий жест.
– Прошу!
Михаил Анатольевич переступил порог, испытав при этом на мгновение странное, полуобморочное состояние. Перед глазами все поплыло, колени подогнулись, он пошатнулся… но тут же все и кончилось. Он вполне твердо стоял на темном навощенном паркете прихожей и вдыхал запахи мастики и дорогого мужского одеколона, витавшие в воздухе этого дома. Михаил Анатольевич подивился пережитому только что состоянию, но приписал его своему волнению и опять немного рассердился на себя. Сколько можно робеть! И, стараясь ступать как можно тверже, он прошел вслед за Даниилом Федоровичем в небольшую, красиво обставленную комнату, судя по всему, приемную – с низеньким кожаным диванчиком, круглым столиком, на котором яркими пятнами выделялись дорогие журналы, с высокой напольной вазой, где красовался сухой осенний букет. Навстречу им из-за боковой двери вышел совсем молоденький парнишка, худенький и черноволосый, роста едва ли не лилипутьего, и сухо кивнул головою, здороваясь. Из-за спины Овечкина хозяин дома сделал малышу некий знак глазами, оставшийся незамеченным Михаилом Анатольевичем, вслух же сказал:
– Это мой секретарь. Приветствую вас, милейший. Все ли в порядке?
Мальчик снова кивнул, столь же сухо, и выражение лица его не изменилось. Он посторонился, и Басуржицкий с Овечкиным прошли в кабинет, совершенно ошеломивший Михаила Анатольевича, привыкшего думать, что подобную обстановку можно увидеть нынче только в музее.
Все здесь говорило о богатстве и солидности. Мебель темного дерева сделана была как будто на заказ, либо же являлась прекрасно отреставрированным антиквариатом, потому что выглядела одновременно и очень старой, и очень новой. На письменном столе возвышались резные подсвечники из чистого серебра, тяжелый малахитовый чернильный прибор матово отблескивал в свете дня, проникавшем сюда меж бархатных портьер густого винного цвета, обрамлявших окно. Пол кабинета покрывал толстый ковер, выдержанный в темных тонах, как и вся обстановка, но с узорами поразительной красоты. Возле письменного стола стояли два кресла с подлокотниками в виде мощных львиных лап, а спинки их венчали сумрачные химерические лики, обрамленные искусно вырезанными змеями.
В одно из этих кресел и опустился по приглашению хозяина окончательно оробевший Овечкин, а Басуржицкий, встав у стола, принялся набивать табаком трубку, тоже являвшую собою шедевр резьбы по дереву.
– Еще пару минут, Михаил Анатольевич, – сказал он, раскурив трубку. – Я должен предупредить сиделку о нашем визите.
И вышел из кабинета, обдав своего гостя облаком душистого голубого дыма. Михаил Анатольевич, мысли которого совершенно разбежались, успел подумать только, что вовсе не одеколоном пахнет в доме, как ему показалось сначала, а именно этим необыкновенным трубочным табаком, когда дверь отворилась и вошел юный секретарь, неся на подносе дымящуюся чашку с чаем. Он молча поставил ее на стол возле Овечкина и удалился. Михаил Анатольевич остался один.
Чай оказался удивительно вкусным, с добавлением каких-то необычных пряностей. После первого же глотка Овечкину стало почти по-домашнему уютно и спокойно в кабинете Басуржицкого, остановка перестала подавлять. В голове прояснилось, и он увидел предложение Даниила Федоровича совсем в другом свете. Это были деньги прежде всего, и деньги немалые, что позволяло жить не за счет великодушного Никсы или хоть того же Каверинцева. Это была работа, и работа вроде бы несложная – несколько часов в день просто пообщаться с больной девушкой. И никто здесь не спрашивал документов и рекомендаций, что было бы неизбежно при устройстве на любое другое место. Можно было обойтись пока без паспорта и не думать о походе в брошенную на произвол домового квартиру. Так что ему редкостно повезло на самом деле – не успел он даже толком проникнуться безвыходностью своего положения, как уже нашелся выход. Надо было соглашаться. Михаил Анатольевич отпил еще глоток, и сомнения его окончательно рассеялись. Да и что это были за сомнения? Его смущала профессия Басуржицкого… но, во-первых, никто его не просит рассказывать психиатру о своих злоключениях с домовым, а во-вторых, если этот психиатр слышал рассказ Никсы Маколея в ресторане и не счел их обоих сумасшедшими, то, стало быть, человек он вполне разумный…
Таковы были рассуждения Овечкина на протяжении нескольких минут отсутствия хозяина, и когда Басуржицкий возвратился в кабинет, Михаил Анатольевич встал ему навстречу и сказал:
– Я буду у вас работать.
Он чувствовал себя удивительно уверенно и спокойно. Басуржицкий окинул его слегка насмешливым взором и довольно произнес:
– Вот и прекрасно. Я знал, что вы согласитесь, и очень, очень рад. А теперь пойдемте, познакомитесь с Еленой. Она нас ждет.
Они снова вернулись в приемную и вышли из нее в просторный коридор, одна стена которого была сплошь стеклянной и выходила на зеленый, веселый двор. Миновав несколько дверей в противоположной стене, очутились в гостиной, обставленной еще более роскошно, чем кабинет, но Михаил Анатольевич после хозяйского чая воспринимал это уже как должное.
Квартира оказалась на удивление велика. Пройдя гостиную насквозь, они миновали еще несколько проходных комнат непонятного Овечкину назначения, столь же богато убранных, и за очередною дверью взгляду Михаила Анатольевича неожиданно открылся сад… домашняя оранжерея со стеклянным куполом, полная тропических растений, пестрых цветов, названия которых были ему неизвестны, щебечущих птиц, перелетавших с дерева на дерево. Скамеечки таились среди кустов, фонтанчик играл, журчал и переливался, воздух был теплым, влажным и душистым… это все-таки выбило Михаила Анатольевича из его необычного равновесия. Никогда не подумал бы он, что в городской квартире можно встретить нечто подобное. Снова взволновавшись и растеряв все мысли, он шел за Басуржицким, вертя головою в разные стороны, пока тот не остановился перед дверью в другом конце оранжереи и не сказал грустно, со значением в голосе:
– Вот и половина моей жены.
Он вытащил связку ключей и отпер дверь. Что-то в этом показалось Овечкину странным, но в тот момент он был не слишком способен соображать. Волнение его еще более усилилось.
