Оказалось, ничего ужасного. Все пришлось впору, хотя Никса покупал на глаз, и Овечкин с удивлением обнаружил, что брюшко его куда-то подевалось, фигура слегка подтянулась, и выглядеть он стал значительно легкомысленнее, как он решил с некоторым внутренним сокрушением, но и моложе при этом. Эффект этот он приписал исключительно одежде, поскольку, не имея привычки разглядывать себя в зеркале, и не заметил, что прошедшая тяжелая ночь и переживания уже оставили свой отпечаток на внешности, несколько поубавив обычную безмятежную округлость лица, делавшую его человеком без возраста.
Впору пришлись даже сандалии, выбранные Никсой, и с особенным удовольствием Овечкин избавился от шлепанцев. Во всяком случае, в таком виде он мог завтра выйти на работу, и на душе у него полегчало.
Никса купил еще и пива. И после одной бутылочки овладела Михаилом Анатольевичем тяжелая сонливость – не слишком-то он выспался нынче… Времени до вечера было еще много, и с разрешения хозяйки прилег он в гостиной на диванчике и с удовольствием закрыл глаза. И приснился ему сон, такой сон, что перевернул все его дальнейшие намерения и окончательно превратил его из добропорядочного гражданина в человека без определенного места жительства и без определенных занятий.
Приснилось же Михаилу Анатольевичу, будто приходит он на работу, в библиотеку свою. Здоровается с гардеробщицей, с сослуживцами, произнося, как обычно, невнятное «д-драсть» вместо приветствия, причесывается и занимает свое место на приемке книг. Словом, все, как всегда.
И протягивается к нему с читательским билетом рука, какая-то очень неприятная рука – мохнатая, с крючковатыми пальцами и загнутыми книзу желтыми когтями. Не понравилась Михаилу Анатольевичу эта рука, и поднял он глаза на ее обладателя. И – батюшки-светы – стоит перед ним домовой. В черном костюме с галстуком, гладко выбритый, но сразу узнаваемый. Стоит и гаденько так ухмыляется.
– Здравствуйте, – говорит, – Михаил Анатольевич. А я за вами.
Переводит Овечкин взгляд на читательский билет и видит, что не билет это вовсе, а милицейское удостоверение. Буквально написано там «капитан Чертякин» или что-то в этом роде.
И рад бы Михаил Анатольевич немедленно удариться в бега, но не может. Отнимаются у него руки и ноги, а вокруг уже и сотрудники выстроились, удивляются – чего, мол, натворил наш тишайший? И хочет Овечкин сказать, что липа все это и никакой это не милиционер, а вовсе нечисть зашкафная, но не может и рта раскрыть. И понимает, что кончилась его жизнь человеческая. Отчетливо как-то понимает, что превратит его домовой в дверной коврик, чтобы они там на своих собраниях ноги о него вытирали.
И тут говорит домовой:
– Впрочем, есть одно спасение у вас, Михаил Анатольевич. Возвратите украденную вещь, и так и быть, отпущу я вас и помилую.
Отчаянная надежда вспыхивает в сердце у Овечкина, торопливо сует он руку в карман и… обмирает от ужаса. Потому что в кармане – дыра, и кубик стеклянный потерялся безвозвратно.
И тогда забыл Михаил Анатольевич и про домового, и про осуждающие взгляды своих сотрудников, и про жизнь загубленную и заплакал горькими слезами от этой утраты. Сердце его прямо разрывалось от муки, и так и проснулся он весь в слезах, всхлипывая и вздрагивая. И первая его мысль была о кубике.
Ничего еще не соображая, вскочил он с дивана и принялся судорожно шарить по карманам, не понимая, отчего так тесны эти карманы, пока не вспомнил, что на нем – новые джинсы. Тогда он огляделся в поисках старых тренировочных штанов, но нигде их не увидел. Наспех обтерев мокрые глаза ладонью, прошелся Михаил Анатольевич по комнате, шаря кругом взглядом, и опять безрезультатно.
Его начала охватывать паника. Он пытался себя одернуть, искренне не понимая, почему потеря детской игрушки так его волнует, но ничего не мог с собой поделать. Руки прямо-таки затряслись.
Он вышел в кухню. Там сидели и пили чай Никса и милейшая старушка баба Вера.
– О, – сказал Маколей, – вы проснулись? Нам, кажется, уже пора…
– Чайку на дорожку, – засуетилась хозяйка.
– Одну минуточку, – силясь сдержать дрожь в голосе и чувствуя себя полным идиотом, сказал Михаил Анатольевич. – Баба Вера… вы случайно не видели моей одежды, ну, той… в которой я пришел?
Она мелко закивала.
– Как же, миленький, видела. Грязная она была, ой, будто ты в ней на полу валялся. Я и замочила, в ванной она, в тазике лежит…
Михаил Анатольевич испытал невероятное облегчение.
– Спасибо! – воскликнул он и устремился в ванную.
Там, запершись на крючок, чтобы никто не застал его за этим занятием, он дрожащими руками не без труда выловил из мокрых скользких штанов драгоценный кубик, обмыл его теплой водой, насухо вытер полотенцем и спрятал в карман новых штанов. И застегнул молнию на кармане. Только после этого он вздохнул свободно, обозвал себя старым дураком и приступил к омовению собственного лица.
Разумеется, он и представить себе не мог, что пребывание кубика в тазу с замоченным бельем вызвало страшную бурю в душе не у него одного. Но теперь все было хорошо…
Никса Маколей посмотрел на него с некоторым подозрением, когда он вышел из ванной посвежевший, с сияющим взором, но ничего не сказал. Михаил Анатольевич с удовольствием выпил чаю, и они вышли из дому, направляясь в гости к Каверинцеву. И тут, пока Никса ловил попутную машину, припомнил Овечкин свой сон, который совсем было вылетел у него из головы, пока он занимался поисками кубика. Припомнил и вновь похолодел. В одно мгновение сопоставил он факты сна и действительности – кубик ведь и вправду едва не потерялся! – и проникся убеждением, что сон был пророческим. А это значило, что не может он завтра выйти на работу. Ибо что стоит, в самом деле, пронырливому домовому, который все о нем знает, явиться в библиотеку и осрамить Михаила Анатольевича перед сослуживцами? Потому что, как понял сейчас Овечкин, ужас его перед домовым никуда не делся, и все, что он сможет при виде ненавистной мохнатой рожи, – это побросать книги и с воплем кинуться бежать прочь из библиотеки… кошмар!
Настроение у него снова испортилось. Придется, наверное, позвонить и сказаться больным или попросить отпуск за свой счет… на неопределенное время. На весьма неопределенное время!.. А деньги… ведь на днях должна быть зарплата…
Он автоматически сел в машину, когда Никса открыл перед ним дверцу, и только необходимость назвать адрес отвлекла его от тяжелых мыслей. Машина тронулась.
– Что с вами, Миша? – участливо спросил Маколей, незаметно для Овечкина не оставлявший без внимания ни одного его душевного движения. – Вас что-то тревожит?
Михаил Анатольевич вздохнул.
– Я, кажется, остался без работы. И совершенно без денег.
Он заколебался, не зная, как поведать о своей нелегкой заботе. О причинах такого положения рассказывать ему по-прежнему совсем не хотелось.
– Не печальтесь, – после некоторой паузы сказал Никса. – Пока я с вами…
