— А чего же читали? Зачем время тратили?
— А со скуки. И вот я тебе что скажу. Отступили мы от Балашова, как говорится, под натиском превосходящих сил противника, а вернулись обратно, уже третья гражданская была. И что? Библиотека совсем другая. На полках «Мать» Горького стоит, «Разгром», «Тени исчезают в полдень» ледерином лоснятся. Арцыбашев кучей на полу лежит, на всех титульных листах штампик «В спецхран».
— А потом Юлиана Семенова и Семена Бабаевского в спецхран поставили, — мрачно сказал Скрябин. — У нас так: сначала одно воспеваем, другое обсераем. Потом — наоборот. И никто не знает уже, где истина.
— Это точно, — кивнул Каршон. — Так к чему это я? Все истины ложны. И таланты преходящи. Еще вчера рукоплещут, ахают — гений, блин, мастер без Маргариты. А полсотни лет пройдет — забыт, забыт! Труды в макулатуру по четырнадцать копеек за пудик принимают. Я ведь вам от чистого сердца фантастику писать рекомендовал. Главное, чтобы про далекое будущее в книге было изложено. Тогда к ней интерес долго подогреваться будет. А наши дни, что они? Сегодня одни проблемы, завтра совсем иные. Сегодня проституток расстреливаем, самогонщиков ловим, а лет так через тридцать жаждем публичные дома открыть, самогон государственным напитком объявляем. А еще через полтора десятка лет всем интересно, как самогонщиков и проституток расстреливали. Кровавые процессы всегда притягивают. Но и забываются тоже. Другое дело — утопии…
Он достал трубку и принялся медленно набивать ее.
— Какие уж нынче утопии, — уныло сказал Скрябин. — Холодную войну социализм когда-то проиграл, а с ним и все утопии кончились.
— Бросьте! — благодушно сказал Каршон, не прерывая своего занятия. — Не было у нас никакого социализма. Не было! У нас был государственный капитализм — государство владело орудиями производства и распределяло конечный продукт. А там, — он неопределенно махнул рукой на окно, — там был рыночный капитализм. И в соревновании он одержал верх над государственным. А байки, которыми нас кормили… Это ведь неизбежно, Александр Александрович! Это идеология — она ведь как хорошо сшитое женское платье, которое всегда призвано для того, чтобы скрыть изъяны фигуры и подчеркнуть ее достоинства.
— Не похоже, что вы из россолюбов, — признался Скрябин. — И на любителя России вы не очень похожи. Кто вы, Каршон?
— Считайте меня здравомыслящим циником, — Каршон раскурил трубку, выпустил несколько удивительно ровных дымных колец. — Понимаете, Александр Александрович, отличия между ними чисто условные. Так сказать, идеологического характера. Но когда вопрос касается экономики, тот тут у всех партий разногласия кончаются, и наблюдается полное согласие. Экономика всегда должна быть в одних руках, желательно — в твоих. Тот, кто рулит экономикой, всегда живет лучше того, кто сидит за пассажира. Если когда-нибудь у вас была машина, вы со мной согласитесь.
— В хреновых она пока руках, — сказал тогда Скрябин. — В обжорках цены каждый месяц растут. Соли в магазинах и то нет.
Именно тогда он и произнес роковое слою «соль». А Каршон ему шутливо сказал, что, мол, зря ноете, гражданин писатель, этой соли на вокзале завались, целый состав с Баскунчака и Эльтона пришел. На это они с Ойкуменовым и купились.
А теперь они сидели на крыше громыхающего на стыках вагона и с тоской смотрели, как тает позади зарево вечернего города. Городских огней уже давно было не видно, только лучи прожекторов метались в темных небесах, скрещивались и расходились — не иначе как национальная городская гвардия проводила учение по отражению ночной атаки НЛО.
Причины для тоски и грусти имелись веские.
Вернуться в город всегда сложнее, чем покинуть его безвозвратно.
Глава четвертая
В штабе батьки Лукаша не спали.
Так уж ведется на Руси — если начальство не спит, то вместе с ним мается и все его окружение. Сегодня батька Лукаш занимался серьезным вопросом. Это только кажется, что атаманы бездельничают, пьют и на глазах у подчиненных тискают многочисленных любовниц. Все это, конечно, было — и пьянки, и любовницы. Как без них? В конце концов, русские мы люди или оглоеды пришлые? Но ведь иногда приходится и на горло собственной песне наступить. Если уделять все время питию и веселию, то как будет жить народ на подчиненной тебе территории? А Егланский район Царицынской губернии — это вам не Бельгия какая, в Егланском районе таких Бельгий штуки три уместится, да еще место, скажем, для Лихтенштейна останется или Сан-Марино. Поэтому батька не спал, а занимался законотворчеством. У народа должны быть правила, по которым ему жить. Как говорится, на то и щука, чтобы карась-обыватель в реке не дремал!
Помогал ему в этом трудном занятии бывший семинарист, а ныне теоретик синдикального анархизма Федор Нагайкин. Если батька был широкоплеч, высок и с бритою головой, то Нагайкин являлся его полной противоположностью. Растительности на голове у него было столько, что эта голова напоминала стог прошлогоднего сена, а широкие пшеничные усы под породистым казацким с горбинкой носом лишь усиливали сходство. В голубых глазах Федора Нагайкина плескалось вечное удивление, словно однажды его по пьяному делу неожиданно ударили сковородой — боль давно прошла, а удивление осталось.
Сейчас Федор Нагайкин сидел за столом. Перед ним лежала черная засаленная тетрадь, в которую Нагайкин регулярно заносил батькины соображения о мире, мироустройстве и природных законах, которым этот мир подчинялся.
— Параграф второй, — сказал батька, задумчиво почесывая спину рукоятью плети. — Записал? Так… Категорически запрещается добавлять в свежеизготовленный напиток табак, куриный помет… Записал? И иную хренотень, действующую на голову нормального казака и вредящую его здоровью. Записал?
— Записал, — не отрываясь от тетради, сообщил Нагайкин. — Не круто ли, батя? На хуторах испокон веков в самогон махру или помет добавляли. Махру для крепости, а куриный помет — для очистки. Взбунтует народ!
— Я ему взбунтую! — пообещал батька Лукаш.
— Батька, а как правильно написать? — поднял голову помощник. — «Хренотень» или «хринотень»?
— Двоечник, — проворчал батька. — Проверочное слово «хрень». Поехали дальше. Тут нам надо еще вставить параграф о государственном запасе. Находиться он будет в избе Поладьева, всякий, кто занимается промышленным катализом напитка, пятую часть должен сдать в госфонд.
— Да что там — двадцатую часть! — снова оторвался от тетради Нагайкин. — Четверть!
— Слаб ты у меня головенкой! — вздохнул батька. — Зачем же нам трудовое крестьянство грабить? Хватит и пятой части. Народ, он ведь когда не бунтует? Он тогда не бунтует, когда к нему бережно относятся, не грабят подчистую. Ты с ним по справедливости поступай. Есть, скажем, у мужика пара справных сапог, так ты один сапог забери, а второй — ни-ни, второй ему оставь, да подожди, когда он сам его выбросит. Вроде тем самым ты и социальную справедливость соблюл, и сапоги поимел. Такая, понимаешь, тонкая вещь — политика!
