Второй партией была «Любимцы России». Члены ее делили все население Царицынской губернии на любимых и нелюбимых Родиной, выступали за особый путь развития, призывали возлюбить буржуазию и примкнувшую к ним интеллигенцию и мечтали о восстановлении Российской империи в границах одна тысяча девятьсот тринадцатого года. Сокращенно их именовали россолюбами.
Как видите, различия у партий имелись и весьма существенные.
В учреждении Каршона каждая партия была представлена в равных долях, отчего комлит постоянно лихорадило. В просторной комнате, которую занимал комлит, было вечно накурено, а сами комлитовцы проводили время в теоретических спорах, которые нередко заканчивались предупредительными выстрелами в потолок. Каршону эти выстрелы очень быстро надоели, и после того как одного любителя России контузило рикошетной пулей, он быстренько перебрался в кабинет к Скрябину.
— В тесноте — да не в обиде, — усмехался он.
Обида была, но Скрябин предпочитал держать ее при себе. Известное дело — прав тот, у кого власть. В глубине души он все еще надеялся, что комлитовцы чего-то добьются. Ну хотя бы альманах литературный станет выходить, гонорары будут платить за государственный счет. Писатель, он тоже человек, он три раза в день кушать хочет, а пайковая селедка и черный хлеб всем уже надоели. Мечталось о жареной курятине с французской булкой, да и вместо самогона давно уже хотелось приличной водки, которая изредка поступала из Вортамба
[32] и Московии, но в коммерческих киосках цены были такие, что лучше и не смотреть. Надежды Скрябина оправдывались пока плохо. Комлит за дело взялся рьяно, но подходил к нему как-то странно: первым делом они расстреляли хозяина офсетной типографии Керимчича, потом арестовали и неделю продержали в холодной Жульницкого, вменяя ему в вину шпионаж в пользу Волжского каганата. Тут, на счастье Жульницкого, царицынская верхушка установила дипломатические отношения с каганатом, и комлитовцам пришлось Жульницкого выпустить, заткнув ему рот двухмесячным продовольственным пайком и обещанием выпустить его книгу вне очереди, установленной Союзом литераторов после того, как офсетная типография заработает.
Во вторник, более по привычке, нежели по необходимости отправляясь на работу, Скрябин увидел толпы любопытствующих людей на центральном проспекте города. Неудивительно — все свободные от работы и домашних занятий царицынцы высыпали на проспект Свободы поглазеть на посланцев каганата. Впереди медленно ехал посол с надменным выражением лица. Одна рука посла упиралась в бок, другой он небрежно держал поводья вышколенной лошади. За ним небольшой колонной — по три всадника в ряд — ехали сотрудники посольства.
— Лошади у них, однако, — одобрительно сказал невысокий казачок с Георгиевским крестом за взятие Саратова на груди. — А держатся-то, держатся! Можно подумать, они наш город штурмом брали!
— Штурмом не штурмом, — подхватил разговор сухонький старичок в обвисшем пиджачке и очках с толстыми линзами, — а хозяева они нынче. Говорят, резиденцию под посольство затеялись строить на Батыевом кургане, и древнюю столицу свою под Ленинском собрались восстанавливать. Наши им уже и землю отвели.
— Вот так и кончается воля! — мрачно сплюнул казачок. — Объединяться надо! С новочеркасскими казачками, со ставропольцами, с кубанцами! Грудью стать за общую казачью вольницу!
— Нашел с кем объединяться! — добродушно пробасил читавший афишную тумбу усатый и смуглолицый есаул. — Верхние всегда нижних бивали! Мы этих новочеркассцев под Воронежем раком ставили. Ерунду ты, братец, гуторишь, я так тебе скажу!
Он отвлекся от чтения и включился в разговор, постукивая нагайкой по пыльному сапогу.
— Я тебе так скажу, батя, — обратился он к старичку в очках. — Сбирать пора казачьи полки, поднимать народ на Хопре, на Дону, на Медведице! Пора подпушать красного петуха нонешной власти. Это ж прямое предательство — с татарвой договора водить.
Старичок мелко и согласно закивал, с опаской поглядывая на витую нагайку в крепкой есаульской руке.
Цокот подков замер. Посольство каганата остановилось перед зданием губернской администрации, над которым вилось правительственное знамя — бело-голубое полотнище с парой изогнутых в прыжке осетров — рыбы легендарной и, скорее всего, никогда не существовавшей. У граненых колонн у входа в здание стояла правительственная делегация по приему гостей. Девица в казачьем одеянии держала поднос с вафельным полотенцем. На полотенце темнела коврига хлеба, на ней белой горкой возвышалась резная солонка. Посол каганата легко спрыгнул с коня, потерся носами с президентом губернии, вручил ему верительные грамоты и непринужденно оторвал небольшой кусок от ковриги. Густо посолив ее, он принялся медленно жевать.
Смотреть на происходящее было интересно, но задерживаться не стоило. Вокруг казачков уже начали шнырять неприметные личности, тут и гадать нечего было — попали казачки со своими неосторожными речами в поле зрения сотрудников комитета губернской безопасности. Того и гляди, как бы прямо на улице не взяли!
Каршон уже сидел в кабинете.
— Знаю, знаю, — скучно сказал он. — Это тебе, Александр Александрович, в диковинку, мы-то к власти поближе, в какой-то мере сама власть и есть, потому и знаем все не понаслышке. Казачки, конечно, базар правильный ведут — объединяться необходимо. Вопрос только — с кем?
Мы ведь, ты сам знаешь, пока в Союз взаимозависимых государств входим, эти все разговоры о казачьем объединении — чистейшей воды сепаратизм. Опасное занятие. Этот говорун, что за объединение ратует, рискует — ведь дело порой на казачьем круге может не закончиться, сошлют арчедино-донские пески орошать. Ну, Бог с ним, с казачком. Как говорят, не он первый, не он последний. Я вот о чем тебя, Александр Александрович, спросить хочу: ты фантастику писать не пробовал?
— А зачем? — удивился Скрябин. — Что мне, жизненных тем не хватает?
— Ну, это ты зря, — Каршон поднял палец. — Писатель должен писать о светлом будущем. Будущее обязательно должно быть светлым. Точно так же, как прошлое должно быть романтичным и бессмысленно жестоким, а настоящее — беспросветным. Читая книгу, человек должен устремляться вперед.
— Но воспитание человека… — Скрябин отвел взгляд в сторону.
— А это и есть воспитание, — напористо сказал Каршон. — Человек видит светлое будущее и понимает, что недостоин жить в нем. И начинает заниматься самовоспитанием.
— Но он так и не сможет привыкнуть к мысли, что будущее — для него!
Каршон всплеснул руками и просиял.
— Вот! — возбужденно крикнул он. — Вот! Вы — попутчик, но ухватили самую суть. Человек видит, что недостоин будущего. И он мысленно это будущее отодвигает. Не для своих детей, так для внуков. Он ведь надеется, что они-то вырастут достойными! И те в свою очередь увидят свою ущербность и будущее отодвинут. Так мы создадим необходимый резерв времени для строительства.
