Итак, Рейчел приехала на Уайт, чтобы исполнить роль хозяйки бала. И никто не должен был догадаться, что лицо ее не выглядит бледным, а взгляд потухшим только благодаря косметическим ухищрениям. Специально к случаю было пошито новое платье, на ее шее блестели фамильные бриллианты Дрейфусов, а прическу украшала бриллиантовая диадема.
Она стояла на самом верху лестницы и приветствовала гостей, держась с непревзойденным достоинством и изяществом. Одно ее присутствие придавало происходящему оттенок торжественности и благородного величия, будто имперский стяг, гордо реющий среди претенциозной роскоши, которой поражал этот ослепительный праздник, устроенный Джулиусом с поистине сказочным размахом. Сам он стоял рядом с женой, осиянный блеском своего богатства, словно небесной славою.
Гости навсегда запомнили тот праздник в Каусе. Он был похож на великолепное театральное действо с мириадами алых, серебряных и золотых огней, развернувшееся перед взорами публики на одну-единственную ночь.
Все комнаты превратили в бальные залы, на лужайках сада разбили танцевальные площадки. Два оркестра играли в доме, один – в саду. На втором этаже, на первом, в саду среди розовых клумб теснились танцующие парочки, взволнованные, заходящиеся полуистерическим смехом от оголтелого шума и вездесущей музыки, видящие друг друга «в новом свете» из-за пляшущих на лицах всполохов разноцветных огней.
В каждом свободном уголке сада стояли накрытые столики, из-за деревьев, словно по волшебству, возникали официанты, разносящие ужин, – не иначе, и все повара, и официанты были из отеля «Клариджес»
[69]. Невозможно, нереально! И повсюду – неумолчный гром музыки в исполнении трех оркестров, треск и шипение петард, взмывающих в воздух и рассыпающихся сотнями сверкающих звезд, топот ног, завораживающий гул голосов, силуэты танцующих и шампанское, шампанское…
То был хмельной разгул мотовства, головокружительная демонстрация вопиющей, аляповатой роскоши. И всем этим из-за кулис управлял Джулиус – чародей, что взмахами волшебной палочки меняет декорации и звуки, не давая зрителям опомниться, и они полностью, без остатка, подчиняются его воле, поддаются царящему вокруг безумию и, подстегиваемые музыкой, огнями, взрывающимися звездами петард, забываются в сумасшедшем танце – бешеный хоровод вокруг живого пламени.
А живое пламя – это Габриэль в платье, будто выкованном из золота и так подходящем к ее волосам. Это ее праздник, ее гости, ее музыка, ради нее крутится это колесо Фортуны, что ударом хлыста привел в движение папа́ – это он устроил для нее этот бал, словно желая, чтобы она впервые в жизни опьянела, но не от вина, а от грандиозного безудержного расточительства, на которое он способен ради нее. Она кружилась в танце, запрокинув голову и приоткрыв рот, не замечая своего партнера, не слыша его слов, – для нее существовали только несмолкающая музыка, которая до предела обостряла чувства и проникала прямо в мозг, яркий свет, льющийся из окон дома и от фонарей в саду, и неожиданные взрывы петард, огненными кометами падающие к ногам.
Она утратила собственную волю, способность связно мыслить и сосредоточиваться на чем-либо; ее швырнули в ослепительный хаос, бездонную пропасть, упоительное и пугающее небытие.
В затуманенном сознании мелькали отрывочные вопросы: «Я пьяна? Где я? Умерла и попала в рай?»
Времени искать ответ не было – ее уносило новой волной звука и света, порожденного этой несносной музыкой. И все это время ей улыбался папа́, который дергал за тысячу веревочек, заставляя ее плясать, как послушную куклу, папа́, который твердил ей одно и то же и не давал быть собой. Он был жесток, он был безжалостен, словно некая гнетущая сила, что душила ее, подавляла сопротивление. Он безостановочно одаривал ее чарующими звуками и ощущениями, и она чувствовала себя точно ребенок, которого пичкают приторными конфетами, – невыносимая сладость заполняла нутро, заставляя дрожать от неистового восторга и напряжения чувств. Нет, она этого не вынесет, это слишком.
Габриэль казалась себе вязанкой хвороста, к которой поднесли горящую спичку и теперь наблюдают за тем, как ее пожирает пламя.
– Нравится? Или хочешь, чтобы поскорее закончилось? – спросил ее Джулиус, когда она проходила рядом.
– Хочу, чтобы никогда не кончалось, – рассмеялась она, мотая головой, испугавшись, что смолкнет музыка и наступит полная тишина, погаснут огни и начнется ослепительно-белый день, исчезнут танцующие парочки – и повсюду воцарится угрюмое безмолвие, а она вновь останется наедине со своим беспокойством, недовольством и неспособностью решить, чего она хочет.
Завтра все пойдет по-старому, только теперь будет еще скучнее. И в то же время ей хотелось, чтобы праздник поскорее завершился, иначе этот шум и звон ее доконают – она выйдет перед всеми и закричит.
Все закончилось неожиданно: зазвучала барабанная дробь и в небо взвилась последняя малиновая звезда. Шумная, веселая толпа замерла при звуках «Боже, храни короля!».
Сумасшедший бал, который Джулиус Леви подарил своей дочери, завершился так же внезапно, как начался: оркестры замолчали, гости исчезли, будто их и не было, притихшие дом и сад казались зловещей обителью призраков.
Габриэль поежилась от предрассветной прохлады. Рейчел, Джулиус и она молча спустились к ожидающему у причала катеру, который должен был доставить их на борт «Странницы».
Величественная белая яхта отчетливо выделялась на фоне серого неба.
– Нам принесут кофе в рубку, полюбуемся рассветом, – сказал Джулиус.
Ему никто не ответил. Рейчел смотрела на Габриэль, стоявшую с закрытыми глазами у борта катера.
– Устала? – спросила Рейчел.
Габриэль шевельнулась и открыла глаза.
– Нет, – медленно произнесла она. – В жизни не была бодрее.
– Почему же глаза закрываешь? – продолжала Рейчел.
Габриэль не ответила.
Катер причаливал к трапу. Джулиус что-то напевал себе под нос.
– С закрытыми глазами острее все чувствуешь, да? – рассмеялся Джулиус, но его никто не поддержал.
Глядя на посеревшее лицо Рейчел, Джулиус подумал, что, наверное, ей опять нездоровится.
Они поднялись на борт и прошли в рубку.
Джулиус велел стюарду принести кофе.
Рейчел опустилась на канапе и поплотнее запахнула накидку, прижав меховой воротник к горлу. Она озябла после короткой поездки на катере, в боку не унималась ноющая боль. Рейчел казалось, что одолевшая ее слабость – не просто усталость, а полная капитуляция главнокомандующего, который, проиграв решающее сражение, опускает разорванное знамя и обращает свой меч против себя. У нее было такое чувство, что она долгое время ждала этой минуты, возводила укрепления, но в душе всегда знала, что они падут.
Габриэль неподвижно стояла в дверях, прислонившись спиной к косяку; ее профиль вырисовывался на фоне неба.
