– Иди сюда. Слышишь?
Вместе они высунулись из окна, но Эльза слышала только все тот же шум улицы – ужасный звук, который будет преследовать ее всегда.
– Что? Я ничего не слышу.
В ответ он только крепче прижал ее к себе и произнес:
– Вот бы облечь все это в музыку!
Она прижалась щекой к его щеке:
– Не хочу об этом думать. Здесь все слишком большое. Я себе кажусь такой маленькой и несчастной. Крошечной точкой, от которой ничего не зависит, и от этого я начинаю думать, а зачем вообще верить в Бога.
Она произнесла эти слова робко, как если бы ее вынудили их сказать. Джулиус отпустил ее и, рассмеявшись, раскинул руки, будто пытаясь объять атомы, плавающие в воздухе, как пылинки.
– Бога?! – воскликнул он. – Верить в Бога?! Да все это принадлежит мне. Хочешь, тебе подарю?
Она смотрела на него испуганно, сомневаясь, правильно ли расслышала. Его слова эхом отдавались в ее душе, а он смотрел перед собой нечеловеческим, горящим взглядом и оглаживал ладонями воздух, будто удерживая невидимое сокровище. Он возвышался над ней, в его облике появилось нечто зловещее, странное. Эльза отступила, испуганная этой резкой переменой и решимостью, написанной на его бледном лице.
– Нет! – выкрикнула она. – Не говори так! Мне это не нравится. Ты какой-то другой, мне страшно. Не хочу, чтоб ты был таким.
Его фигура нависла над ней, закрыв собой окно. Он неотрывно смотрел ей в глаза, страшный, похожий на лунатика.
– Да, все это принадлежит мне, – повторил он. – Дарю. Все, что захочешь. Все это будет моим.
И без того напуганная, она подумала, что он, должно быть, сошел с ума или пьян. Все горести этих одиноких месяцев в Лондоне будто бы слились в одну огромную волну отчаяния, которая окончательно захлестнула ее сердце.
– Не хочу, чтобы ты был таким, – всхлипывала она. – Не хочу, чтобы ты мне что-то дарил. Хочу домой в Алжир, чтобы был маленький домик, солнце и цветы. Мы были бы счастливы, ты бы торговал на рынке, а я бы заботилась о тебе и родила тебе детей.
Она заплакала, утыкаясь лицом в ладони:
– Джулиус, любимый, давай уедем, пока еще не поздно, подальше от этой мрачной, холодной страны. Мне так плохо здесь, я так несчастна.
И тут Джулиус вдруг улыбнулся и притянул ее к себе. Он больше не был странным незнакомцем, а снова стал самим собой; его руки заскользили по ее спине, его губы касались ее волос.
– Ну-ну, миленькая моя глупышка, что я такого сказал? Чего ты жалуешься и пищишь? Тебя за это надо побить. Вот побью тебя и выброшу на улицу. Дуреха маленькая.
Она уткнулась ему в шею, прижалась к нему, словно дитя в поисках утешения. Полузабывшись, она слушала, как он называет ее «моя любовь, моя маленькая Мимитта». Что значат эти забавные слова, она не понимала, но для нее они звучали обещанием счастья.
– Мерзнешь? – спросил он наконец.
– Нет, уже нет, – ответила она.
– Я же чувствую, ты вся дрожишь, – сказал он. – Глупышка. И голодна, наверное!
– Да, голодна.
Они поужинали жидкой похлебкой, хлебом с жалкими остатками масла, а потом камин следовало загасить, чтобы не тратить дрова.
– В Алжире мы бы сейчас сидели у окна, – вздохнула Эльза. – Помнишь, какое там ночное небо? И воздух другой, пахнет диковинными растениями, пряностями, иногда мхом от деревьев в Мустафе.
Джулиус сидел на полу, прижавшись щекой к ее колену.
– Ахмедовы танцовщицы сейчас расписывают хной ступни, красят ногти, – медленно произнес он. – Наида курит, пуская колечки в воздух, а Лулу бранит новенькую за то, что та взяла ее серьги. Я прямо слышу, как звенят ее браслеты. Внизу музыканты стучат в барабаны, один играет на дудке, и получается такой пронзительный звук. В танцевальном зале сегодня будет жарко, Эльза, все старички в сборе и уже хватаются за кошельки. Наида выбивает пыль из пола, трясет бедрами. Хотела бы там очутиться?
Эльза не ответила. Вдруг он отправит ее обратно, если она признается?
– Мне хорошо там, где ты, – наконец сказала она.
Но он продолжал дразнить ее, с трудом удерживаясь от смеха при виде ее грусти.
– Вспомни алжирское солнце, еду, кушетку, на которой ты спала. Лучше, чем здесь, правда? Посмотри на эту пустую комнату, старую железную кровать, камин с золой. Тебе ведь это все не нравится, да?
Эльза не сознавалась.
– Я люблю тебя, – сказала она.
Он не обратил на это внимания. В его картине мира всем этим словам и клятвенным заверениям не было места. Пусть себе бормочет и шепчет что хочет, ему все равно.
– Есть по крайней мере один способ согреться.
Он поднял ее на руки, со вздохом подумав о Нанетте.
– Ты ведь меня любишь? – спросила Эльза, с тревогой вглядываясь ему в глаза. – Скажи, что да.
– Конечно, дурочка, тише.
И ей пришлось удовольствоваться этим ответом.
Позже, когда он проснулся среди ночи, оттого что Эльза заворочалась во сне, его озарила ясная мысль: «Я беден, мне холодно и голодно, но я счастлив. Я счастлив. Такого больше не будет».
Но как только он попытался ухватиться за эту мысль, она тут же ускользнула. Джулиус невольно всхлипнул, словно потерявшееся дитя, а потом уснул и снова стал одиноким.
Старый Гранди частенько удивлялся, зачем этот еврейский юноша, его помощник Леви, так много работает. Уж точно не ради денег – платил он ему сущие гроши, однако же тот с ходу вник в дело и взвалил на свои плечи всю работу в лавке.
Новый работник был так необычайно любезен, что и финансовую сторону деятельности тоже взял на себя, и теперь магазинчик еженедельно приносил прибыль, а не убыток, как раньше. Леви был обходителен с покупателями да к тому же умел завлечь их в магазин. Он украшал витрины с мастерством опытного кондитера и расставлял пирожные и хлеб так, что они выглядели на редкость аппетитно. «Какое ж это облегчение в старости, – думал Гранди, – когда есть надежный и крепкий помощник, который не побеспокоит тебя лишний раз, а сделает всю работу, да и вообще обо всем позаботится». И кто? Юноша-еврей, да еще и иностранец. Еще два года назад он так умолял дать ему место, будто дошел до крайней нищеты и согласен на любую милость. А теперь несет на себе всю основную тяжесть работы, так что самому Гранди не было нужды покидать свою комнату в задней части магазина. По утрам можно вставать позже, почитывать газету, подслеповато щурясь сквозь очки, пройтись по улице, поглазеть на экипажи и, всякий раз оглядываясь на свой магазин, видеть, что Леви, как обычно, стоит за прилавком и к нему выстроилась очередь из покупателей. Все это было очень приятно, и Гранди радовался, что ему больше не нужно ни о чем беспокоиться. Поэтому, когда в один из дней осенью тысяча восемьсот восемьдесят третьего года помощник пришел к нему и спросил, что он намерен делать, когда вот-вот, в ноябре, истечет срок аренды, Гранди уставился на него в изумлении:
