– Ну, чего не спишь? – сказал он ей.
– Я хочу тебе кое-что сказать, – прошептала она ему на ухо.
– Ну что еще?
Эльза придвинулась еще ближе к нему, коснулась пальцами его щеки; ее волосы щекотали ему подбородок.
– Все то время, пока я жила у Ахмеда, ты был моим единственным, – сказала она. – Ты думал, что я сплю с другими мужчинами, как все девушки, но это не так. Для других я только танцевала. Ты был у меня первым и всегда будешь для меня единственным.
Джулиус в ответ только хмыкнул – уж очень хотелось спать.
– Разве ты не рад? Ну скажи, что рад, – требовала Эльза.
Он расстегнул на ней одежду и стал блуждать ладонью по ее телу, чувствуя такое знакомое и понятное тепло.
– Вот это да. Конечно рад. Спи давай, – пробормотал он, а сам подумал: «Да хоть бы ты и с сотней мужиков переспала, мне-то что».
Однако, когда они спали рядом – два юных существа, тесно прижавшиеся друг к другу, – ему приснилось, что это не Эльза – танцовщица из Касбы, а маленькая Мимитта, которой он лишился так давно; рядом с ним, сердце к сердцу, будто бы снова спала его кошка с пушистой шерсткой и мягкими лапками.
Клиффорд-стрит оказалась одной из улочек в лабиринте трущоб, берущей начало от Юстон-роуд. Лачуга под номером тридцать три ничем не отличалась от соседних – грязное крыльцо, книзу совсем загаженное кошками и собаками, посеревшие от пыли занавески на вечно закрытых окнах, мрачный коридор с закоптелыми стенами. В верхние комнаты вела узкая лестница с наброшенными на ступеньки обрывками клеенки. В доме стояла вонь, которую не под силу было развеять ни порывам воздуха от входной двери, ни тянувшемуся по полу холодному ноябрьскому сквозняку. Пахло пыльной мебелью, протухшей едой, загаженными уборными – всем, чем может пахнуть в доме, где живут несколько семей. Запах исходил из подвала, где жила хозяйка с сыном-калекой и тремя кошками, поднимался все выше, наводнял лестницу, комнаты и даже достигал каморки на чердаке. Возможно, туда он просачивался сквозь трещины в плохо пригнанной двери с дребезжащим замком. Как бы то ни было, он полностью завладел чердаком, смешавшись с тамошним затхлым воздухом. Окно было плотно закрыто и днем и ночью – если бы его открыли, оно бы разбухло от сырости, уже нипочем бы не закрылось, и холодный ветер задувал бы прямо на стоящую у стены скрипучую кровать. Проще было примириться с постоянно чадящим камином, от которого старая мебель покрывалась хлопьями сажи, и привыкнуть к привкусу дыма, который настойчиво пропитывал каждую крошку еды и капельку питья – от чая до говяжьих костей. У очага был лишь один недостаток – почти полная неспособность обогревать комнату. Он превосходно дымил, и на нем даже можно было ухитриться что-нибудь сготовить, но все тепло оставалось в нем же, а потом улетало в трубу, так что ни постоянный легкий чад, ни наглухо запертое окно не спасали от ноябрьской сырости. Холодный воздух незаметно и безошибочно находил дорогу в дом и накрывал влажной дланью стены и потертый ковер.
Для Эльзы, большую часть жизни прожившей в теплой южной стране, такой холод был сродни безжалостной стихии; она поникла и съежилась, будто маленькое растеньице.
Джулиусу было ее жаль, но он не понимал степени ее страданий. Поражаясь собственной щедрости, он купил ей шерстяное пальто в первые, самые трудные дни, но, когда и оно не помогло, просто пожал плечами, мол, ничего тут не поделаешь.
– Вот в Париже, там было холодно, – выговаривал он ей, сердясь, что она сама этого не понимает, и неприятно удивляясь тому, что вообще о ней беспокоится. – Во время осады люди насмерть замерзали на улице, губы у них синие становились, руки и ноги каменели от холода. Я жил на чердаке, к нам снег попадал в разбитое окно. Вот там было холодно. А это так, ерунда, тебе еще повезло. Что, у тебя приличной комнаты нет? Очага и кровати?
Эльза придвигалась поближе к чадящему камину и кочергой ворошила дешевый уголь.
– Да я ведь не жалуюсь, – говорила она, низко опустив голову и пряча взгляд. – Ты сам все время меня упрекаешь да расспрашиваешь, а я не могу дрожь унять, у меня это уже нервное. А когда ты из-за этого на меня сердишься, становится еще хуже.
Он недовольно смотрел на нее. Ну вот, опять дрожит: видно, как плечи дергаются.
– Так тебе и надо, – бросил он. – Кто тебя просил за мной увязываться? Чего в Алжире не осталась?
Она не ответила, но по ее поникшей голове Джулиус понял, что обидел ее. От этого как-то странно кольнуло в груди, но ему это понравилось, и он продолжал:
– Я целых пять шиллингов в неделю за комнату плачу. За одного было бы вдвое меньше, да и жилье мне любое бы подошло. А еда? Далеко не все каждый день мясо едят, как мы. Мне приходится тебя им кормить, потому что ты тощая до невозможности. Ботинки у тебя промокают, нужно новые покупать. И бог знает сколько они будут стоить.
Она поглядела на него, кусая губу:
– Не надо новые, я в эти бумаги напихаю.
– Ага, и потом мучиться в них будешь, – рассмеялся он. – И меня ненавидеть: мол, обращаюсь с тобой плохо. А я разве плохо с тобой обращаюсь? Что б ты сделала, если б я тебя, к примеру, побил, а? Ну, скажи. Тебе бы не помешала взбучка.
Эльза вспыхнула и отвернулась, стыдясь того, что он настолько хорошо ее знает.
– Ты же понимаешь, что можешь делать со мной все, что захочешь. Я люблю тебя, – сказала она.
Разумеется, так оно и было. Если бы он швырнул ей в голову кирпичом, ее бы передернуло от боли и кровь бы текла, но за утешением она бы пришла к нему же. Сколько раз уже он намеренно ранил ее словами, а она не переставала его обнимать.
Сначала изнурительное плавание, где она часами страдала от морской болезни и пряталась от него, чтобы он не видел ее такой, потом ужасная сутолока прибытия, заполнение бумаг, слово «беженка», врачебный осмотр, ложь, объяснения с властями… Джулиусу пришлось призвать на помощь всю свою смекалку, только бы им разрешили сойти на берег, а она следовала за ним тенью, вцепившись в его руку, широко раскрыв глаза от страха, полуобезумев от холода и дождя. А он ни разу – ни в самом начале, ни потом, ни сейчас – не проявил к ней и толики нежности.
Он принимал, но не понимал ее чувство к нему. Знал только, что оно его одновременно радует и злит и что ему не хочется ее прогонять.
И все же она была для него обузой, ярмом на шее. В Англию они приплыли, но оказалось, что Лондон со всей его нищетой и убожеством совсем не похож на город ученых, который так красочно описывал Мартин Флетчер, а английский язык – мешанина странных звуков, режущих слух, а Джулиус говорит на нем вовсе не так уж хорошо.
И снова ему пришлось взять все на себя. Эльза знала только французский да еще говор Касбы. Ему даже пришлось купить ей обручальное колечко, иначе владельцы меблированных комнат и разговаривать с ними не хотели, эти англичане вообще презирали их и смотрели на них свысока.
Он понял, что рассчитывать ему придется только на себя и помощи ждать не от кого. Однако не испугался и не опустил руки, потому что по-прежнему верил в себя и свои силы. Он еще возвысится над всеми этими людьми, которые сейчас глумятся и насмехаются над ним; в один прекрасный день он использует их, но презирать не перестанет.
