…Но в тот вечер Потехин был молчалив. Отказался от пельменей — я все равно сварил на двоих, — достал из рюкзака коньяк, мармелад, вяленое острое жесткое мясо, пряные лимоны, из кармана рубашки — две самокрутки. Попросил чаю. Заварил сам, крепкий, темный, плеснул на дно кружки молока. Мы поели за тем самым, крепким, на совесть сделанным столом, на котором — так мне сказала жена, — Потехин ей заделал ребеночка, пока я валялся в спальне, пьяный, у меня от тогдашней паленой водки перед глазами вспыхивали синие звезды, потом я протошнился, проплевался в туалете, умылся, зашел на кухню — они пьют кофеек как ни в чем не бывало. Потехин потом уехал к тетке, жена ушла, забрав Илью и Илюшину скрипочку, я остался один, с Акеллой и Тарзаном, ребеночек, Петенька, родился, как и положено, в срок, рыженький, как мы с Потехиным.
— Идешь на похороны? — спросил Потехин, наблюдая за тем, как я разливаю остатки коньяка.
— Как догадался?
— На стуле, в большой комнате, висит темно-серый костюмный пиджак. На сиденье стула — костюмные брюки. Сверху, на брюках, белая рубашка и завязанный в узел черный галстук. Ты же не пойдешь травить крыс в пиджаке и гаврилке. Кто умер?
— Отчим…
— Михаил Федорович?
Вот это да! Потехин помнил имя-отчество папы Миши. Последний раз я мог назвать их в Париже, в восемьдесят девятом, и Потехину тогда было не до моего отчима.
— Да, Михаил Федорович.
— Значит — умер. Сколько ему было? Наверное — за восемьдесят, да? Больше? Девяносто? Ого! Мы не доживем. Или доживем, а? — Похороны послезавтра, Потехин. Завтра ты мне поможешь. Заказ.
— Я могу с тобой и на похороны пойти. Поддержу тебя. Хочешь? Друзья для этого и существуют, верно ведь? Эх, Андрюха, вот если бы наш танковый экипаж собрался, вот было бы здорово, ты, я, Цой этот, Турло да Зазвонов. Все бы собрались, похоронили бы твоего отца…
— Отчима!
— Ну да! Да! Отчима! Цой бы приехал из Узбекистана своего, Турло бы… Откуда он был?
— Из Ивано-Франковска. Зазвонов сейчас в Англии. И нас пятеро получается.
— Три, пять, один хрен. Прилетит Зазвонов как миленький, к другу-то. К своему заряжающему. Прилетит, как думаешь?
— Обязательно!..
3
…Я всегда помнила, что старший Каффер, управляющий, высоченного роста, сухой, седоусый, женился поздно, на маленькой, полной ясноглазой девушке, дочери бывшего компаньона Адама Киркора. Так что арийская кровь Кафферов получилась сильно разбавленной: Киркор был поляк, конкурент моего прадеда, Аарона Ландау, владевшего типографией и переплетной мастерской. Стараясь его разорить, Киркор приобрел какие-то Аароновы черты, без этого невозможно, это мне еще в сороковом году объяснил Ганси Каффер — мы будто бы больше похожи на наших врагов, чем на наших союзников.
Ганси был уверен, что все обстояло гораздо хуже — у жены Киркора были еврейские предки, очень-очень давние, настолько давние, что их наличие, даже если бы их обнаружили по документам, не помешало бы Ганси носить красивую черную форму. Симпатию же ко мне — он всегда говорил именно так: «симпатия», «я тебе симпатизирую» и тому подобное — Ганси в порывах откровенности — насколько откровенность была ему доступна — это большой вопрос — объяснял тем, что в веке XVI какой-то жид засунул обрезанный член в одну из его прапрапрабабушек, из-за чего Ганси не только испытывал симпатию, но временами чувствовал в себе слабину, мягкотелость и прочее, что никак не приличествовало званию гауптштурмван — или бан, не помню, никак не могла запомнить эти эсэсовские чины, — фюрера.
Аарон был из рода знаменитого раввина Элиезера Ландау. Дед Исаак учился в Швейцарии и Франции, ему предложили лабораторию при Варшавском университете, он развелся со старой женой, уехал из Вильно, забрав моего отца, Илью, и меня, убившую при рождении свою мать, сноху Исаака. Отец показывал фотографию моей матери, говорил, что я точная ее копия. Он работал у деда ассистентом, был болезненным, худым, как-то проговорился, что у деда с моей матерью были особые отношения, но сам испугался своих слов. На похоронах умершего от сердечного приступа отца я встретила Пьера Карну, французского инженера. Моего Пьера, незабвенного.
Дед женился на дочке торговца фруктами. Ананасы, персики, груши. Потом его скрутил мышечный паралич. Он лечился, но без результата. Через много-много лет я читала роман одного польского еврея, успевшего убраться в Америку, где была изложена почти вся история моего деда, вплоть до его смерти. Этот еврей все, конечно, придумал. У него получилось очень трогательно. Если я скажу, что литература богаче жизни, то буду, наверное, не права, но, читая роман, я плакала. Вспоминая свою жизнь, в частности — деда, я лишь стискиваю челюсти, и протезы врезаются в десны.
Моя новая бабка, жена деда, была старше меня на каких-то шесть- семь лет. Тот еврей описал ее очень правдиво — роскошные, медь с золотом, волосы, раскосые зеленые глаза, тонкая талия, большая грудь. Широкие бедра, конечно. Ноги были длинными, она не била пятками по заднице при ходьбе, как многие еврейские красавицы. И была умной и очень доброй. Паралич параличом, но дед успел заделать дочке торговца фруктами близняшек, потом еще мальчика, Игнацы, который нашел меня после войны. Дед уже тогда, когда Пьер делал мне предложение, году в тридцать восьмом, ходил еле-еле. Его жена наставляла меня перед свадьбой: «Главное — оседлать. Остальное приложится. И не давать думать о постороннем и унывать. Иначе все ослабнет, и ты, мокрая и готовая к лучшему, останешься ни с чем».
Старая жена моего деда, моя родная бабка, оказалась в конечном счете в Киеве, где она, ее дети, мои дяди и тети, пережили революцию и погромы. Одна тетка, Софья, вышла замуж за фанатика, сумасшедшего революционера Каморовича, приехавшего в Киев то ли кого-то убивать своими руками, то ли делать бомбы для убийства. Кажется, бомба взорвалась, того, кого хотел убить Каморович, разорвало на куски, и тетка уехала с Каморовичем в Москву. Вроде бы году в двадцатом, за год до моего рождения.
Эта тетка, Софья, осталась единственной выжившей. Кого-то расстреляли во рву под Киевом. Ганси направили на Украину в командировку из Парижа как раз в это время. Кто-то успел убежать от немцев и украинцев, но попал под бомбежку. Один дядя, служивший секретарем знаменитого адвоката Григоровича-Барского и, собственно, забравший в Киев мать, братьев и сестер, умер от туберкулеза после войны. В России осталась дочь того Каморовича, его внук, а мой дед, молодая его жена и ее близняшки — мертвы.
Как подумаю, что они приходились мне тетушками, мне становится почему-то смешно, хотя от этих девочек и щепотки пепла не осталось. Мертвы и Пьер, и моя дочь. В романе польского еврея так примерно и описано. Надо будет перечитать. Откуда, откуда он все это узнал?
Каморовичи работали у Киркора, пока его типография не разорилась, вернее — пока ее, за сочувствие — так выражался губернатор Муравьев, — польскому делу не разорили, но работали лишь от случая к случаю. Каморовичи по большей части нанимались к старшему Кафферу: в яблоневых садах работы всегда было много, наверняка кто-то из них работает и сейчас, если только уцелели яблоневые сады и Каморовичи, хоть один из них.
