Она на удивление легко и быстро подошла к машине, мне, вместо приветствия, сказала: «Купи водки!» «Здравствуйте! — сказал я и указал на Лэлли. — Это…» Потехинская тетка позволила мне открыть заднюю левую дверь, закинула в машину костыль, ловко забралась на сиденье и заговорила с Лэлли по-французски.
Я закрыл дверь, перепрыгнул через лужу, открыл дверь лавки. Там было полутемно, пахло сладким, но не было тонкого запаха керосина, который всегда в моей обонятельной памяти соответствовал подобным местам. «Дайте две бутылки, — сказал я скучающей продавщице, ее веки почти закрывали глаза, она смотрела, откинув голову назад, и вид ее был высокомерным. — Две «Столичной». Продавщица повернулась к стеллажу, взяла с полки бутылку, поставила на место: «Столичная» паленая, — сказала она. — Берите местную, «Екатерину Великую». Она легкая. Лучше сразу три. И стаканчики. И нарезку. Вас на кладбище уже ждут. Фермер там…» «Четыре?» — спросил я. «Будет в самый раз, — кивнула продавщица. — Пакет?» «И что-нибудь запить. Да, давайте пакет…» Я расплатился и вышел из лавки.
На кладбище нас ждали фермер Сергей, какой-то худой парень в расстегнутой куртке и несвежей майке с Джеймсом Дином, серолицый человек в брезентовом плаще с капюшоном, две женщины — тонконогая, с мосластыми коленями жена Сергея и крашеная блондинка с синяком на высокой скуле. Сергей, набычившись, подошел к машине, открыл дверцу, протянул руку и помог Лэлли выйти. Каблуки ее туфель глубоко ушли в землю. Опираясь на руку Сергея, Лэлли пошла между могил. Мне пришлось немного помучиться с костылем тетки Потехина: она сначала хотела вылезти сама, без посторонней помощи, потащила костыль за собой, он уперся в потолок, она потянула его слишком сильно, испортив обивку, костыль застрял. «Извини!» — тихо сказала тетка Потехина, она уже стояла возле машины. «Ничего, — сказал я. — Мелочи!» «Про твоего сына здесь никто не знает, — так же тихо, вытаскивая из узкой пачки тонкую сигарету, сказала она. — Сколько ему еще сидеть?»
Высвобождая костыль, я пытался точно высчитать оставшийся Илюшин срок. Шестнадцать? Семнадцать? Семнадцать с половиной? Еще вчера я бы ответил с точностью до дня, теперь, под взглядом тетки Потехина, запутался в расчетах, все прежние, такие точные и скрупулезные, выветрились.
— Девятнадцать, — ответил я, ощутив, как по груди потек пот, обручем сдавило голову, язык прилип к небу. — Почти девятнадцать. Я не знал. Это случилось тогда, когда… Если бы он со мной… — Не надо, — сказала она. — Не надо ничего говорить.
— Я понимал, что с ним что-то не то… Он отказывался общаться с матерью потому, что ее бывший муж, его отец, я, я — еврей. Он говорил, что должен искупить этот грех.
— Ну какой ты еврей, — она стряхнула пепел, я посмотрел на Сергея и Лэлли, увидел, как блондинка с синяком догнала их, тронула Лэлли за плечо, протянула руку, до меня донесся ее надтреснутый голос: «Вэлкам! Вэлкам вери матч!»
— Самый настоящий, — сказал я и вытащил костыль из машины. — Моя бабушка, мать моей мамы — еврейка. Он сказал мне, что мечтает, чтобы я сдох.
— Он твой сын, — сказала тетка Потехина. — Это не он убил моего Колю.
— Я знаю…
— Молчи! Здесь никто ничего не должен знать. Эта, — она указала рукой с сигаретой на Лэлли, — эта знает?
— Нет. Собираюсь сказать.
— Не говори… И еще… Колины марки. Он бы хотел, чтобы коллекция была у тебя. Забери, забери сегодня же…
— Я… Я не могу… Она слишком дорогая…
— Какая дорогая! Дорогая! Маленькие клочки бумаги… А если и дорогая — еще попробуй продать. Земская почта. Ничего больше нет, а бумажки остались. Забери! Если продашь — купишь мне новый бак для подогрева воды. Мой забился накипью…
Тетка Потехина отбросила окурок, отстранила мою руку, опираясь на костыль, пошла вслед за всеми. На могиле Потехина стоял бетонный блок с вделанной в него мраморной плиткой. Плитка была без надписи, ее пересекала извилистая трещина. Невдалеке стояла недостроенная часовня. Сквозь ее пустые окна туда-сюда пролетали потревоженные сороки. Земля была жирная, распустившаяся после заморозков. За часовней зеленел забор садовых участков. Из-за него доносился прогорклый аромат шашлыков. Я раздал стаканчики, свинтил крышку с бутылки «Екатерины Великой». Фермер, против ожидания, выпил. Парень в майке с Дином передернулся, скривился. Лэлли посмотрела в стаканчик и выпила тоже. Фермер сказал, что плитку заменит весной, надпись ему обещали сделать. Лэлли спросила — что он говорит? — и я перевел.
16
Потехин всплыл в программе новостей. Его вместе с такими же героями под дулами автоматов дудаевцы сажали в автобус. Бородатый в камилавке проверял список. Потехин стоял ближе всех к бородатому, его отметили первым, первым же он поднялся в автобус, сел на переднее сиденье, справа у окна. У него были забинтованы руки, под обоими глазами синяки, губы неестественно вывернуты. Из автобуса, через стекло, Потехин подмигнул в камеру, правым, заплывшим глазом. Или мне показалось, что подмигнул — стекло было в разводах, бородатый в камилавке в нем отражался, быть может, подмигнул как раз он — Потехину. Пленных везли то ли обменивать, то ли просто отдавать федералам. Через некоторое время Потехин появился у меня, узнал, что моя жена защитила диссертацию, что-то про демократию и средства массовой информации, что беременна и вот-вот должен родиться мальчик, что незадолго перед защитой она — живот явственно выпирал, — собрала манатки, взяла Илью, связку книг и ушла.
— Все у нее как-то сразу… — несвежий бинт на правой руке Потехина был порыжевшим от табака. — Как ты думаешь — чей будет?
Хрустальная пепельница попала в середину его выпуклого лба. В травмпункте накладывали швы. Потехин вышел из травмпункта красавцем — повязка на голове, кокетливо чуть набок, свежие бинты на руках. Врач поменял старые, осмотрел ожоги, положил какую-то — заграничная, только для вас! — новейшую мазь, и лишь за то, что Потехин в красках рассказал, как вылезал из горящего танка, как в него практически в упор стрелял розовощекий молоденький чеченец, выпустил полрожка и все мимо. Врач получил от рассказа большое патриотическое удовлетворение. Спросил — а вы, вы в него стреляли? Ну конечно, — ответил Потехин, — мой «стечкин» был надежен.
На самом же деле Потехин обварил руки, помогая пожилой чеченке снять с огня бак с водой во дворе частного дома на окраине Грозного, танк его был подбит неподалеку, точнее — танк подорвался на фугасе, разулся, пока экипаж собирался поменять покореженные траки и обуться, с ушедшими в город танками все было кончено, Потехин высосал полбутылки виноградной водки и пошел искать место для сна, а тут пожилая чеченка, бак, потом собиравшие пленных дудаевцы, которые его побили, но несильно.
Мы прошли полквартала, возле метро «Щукинская» сели в кафе, где неулыбчивая-нелюбезная официантка принесла графинчик водки и хинкали с тухлым мясом. Потехин засунул в карман куртки графинчик, оставил на столе мелочь, мы пошли дальше, к мосту, спустились к каналу, выпили водку, горькую и жгучую, Потехин рассказал, что у него, у него лично, выхода не было — или он садится на рычаги, или они — он так мотнул забинтованной головой, что получалось — они — это все, все окружающие, все мужчины и женщины, старики, дети, инвалиды, сумасшедшие и выдающие себя за таковых, — или они — поднимают его дела, о госизмене в первую очередь, и такого ему впердоливают, что яма у Хекматияра покажется раем.
