…Из-за замешательства на пороге квартиры Андрей забыл о словах пароля.
— Что вам угодно? — повторил Серебряков, толкнул дверь, и она захлопнулась за спиной Андрея. — Если изволили явиться по делу, я никого не принимаю. Что?!
Серебряков был в криво застегнутой жилетке, рукава несвежей рубашки закатаны до локтей, на щеке — след сажи, волосы взлохмачены.
— У вас оставляли… Я пришел…
Он снял шляпу, зачем-то поклонился.
— Мне сказали…
Серебряков отступил чуть назад, завел руки — на его руках Андрей также заметил следы сажи, — за спину.
— А! Вы за этим!
Серебряков сделал еще полшага назад.
Андрей кивнул. Ему показалось, что Серебряков пьян. Он отчетливо выговаривал слова, но на ногах держался неуверенно.
— Мы договаривались! — Серебряков продолжал отступать. — Договаривались! Я храню у себя этот ваш мешок одну только ночь… Кто вы? Вы…
— Меня просили забрать, — сказал Андрей. — Только забрать. Господин Серебряков! Я только заберу…
— У вас извозчик? Вы приехали на извозчике? На лихаче? Он вас ждет? У моего дома? Одного уже арестовали. Выдал акцент. Спросили паспорт. Еврей-лихач! В Петербурге! Кто до такого додумается? Глупость! Просто глупость!
— Нет, у меня нет лихача. Я донесу так. Я сильный. Разрешите забрать!
— Забрать? — Серебряков спиной открыл двустворчатую дверь в кабинет, встал в проеме, Андрей через его плечо увидел, что в кабинете ярко горит свет, опущены тяжелые шторы, в большом камине пылает огонь. Пахло горелой бумагой и одеколоном.
— Уже забрали! — Серебряков коротко засмеялся. — Мы договаривались — одна ночь! Одна ночь! На следующий день пришел некий господин, сказал, что… Он что-то сказал, я не помню…
Андрей вспомнил слова пароля. Глупые, глупые слова.
— Пусть амуры входят тихо?
— Амуры? Какие амуры? Глупости! Никаких амуров, так же, как вы, мялся, бубнил, но я понял… Я отдал ему мешок. А второго не было! Не было! Мы договаривались! Одна ночь! Прошло уже три дня! Три!
— Господин Серебряков! Меня лишь послали забрать. Что в мешках, откуда они — я не знаю и знать не желаю.
— Один! Один мешок. И я его отдал!
Андрей сделал шаг к Серебрякову, тот попытался закрыть перед Андреем дверь, но Андрей поставил на порог ногу, налег на створку двери плечом, и оба они оказались в кабинете.
— Кому? Он сказал вам пароль?
— Нет! Он не говорил. Только я понял — кто он.
— Как он выглядел?
— Вы меня допрашиваете? Это забавно! Ха! Он все время щурился. От него ужасно пахло табаком. Ужасно! Я отдал ему мешок. Он ушел! Мы же договаривались… Теперь приходите вы!
Серебряков обошел массивный письменный стол, уселся в глубокое кресло, выдвинул ящик стола.
— Прошу вас уйти!
Андрей усмехнулся: Серебряков мог просто его не впускать, мог, в отсутствие прислуги, вообще не открывать дверь, а вместо этого теперь они оба в полутемном кабинете, где почему-то везде летают клочья пепла. Да, Серебряков был пьян, он потянулся к стоявшей на письменном столе бутылке, чем-то темным наполнил широкий бокал на низкой ножке.
— Вы еще не ушли? — Серебряков смотрел на Андрея поверх края бокала. — Прошу! Прошу уйти!
Андрей опустил глаза и увидел на ковре полуобгоревшую синюю пятирублевую банкноту. Он наклонился к ней, подцепил банкноту пальцами левой руки, правой из сапога достал стилет, спрятал в рукаве, распрямился и увидел, что Серебряков целится в него из револьвера.
— Уходите, лучше уходите, — сказал Серебряков.
— Что это? — протягивая Серебрякову банкноту, спросил Андрей.
— Пять рублей. Бывшие пять рублей, — ответил Серебряков.
— Вы жгли деньги? Наши деньги?
— Ваши? — Серебряков засмеялся. — Вы, молодой человек, наглец! Это деньги из кареты Казначейства. Они не ваши. А ваш командир — или как вы там его называете, — просто подлец. Он попросил меня подержать в моей квартире два мешка, еще до вашего налета, я согласился, они привезли, я еще не знал о налете, и теперь из меня легко сделать соучастника…
Серебряков поднялся.
— Уйдите! Не доводите до греха! Мне же только нажать на курок! Если я вас убью, мне будет только лучше, мне поверят, что я…
Серебряков выпрямил руку с револьвером и прицелился.
Андрей развернулся на каблуках, теряя шляпу, выскочил в прихожую. Серебряков бросился за ним, споткнулся сначала о ножку кресла, потом о ковер, тоже оказался в прихожей, и Андрей ударил Серебрякова стилетом.
В прихожей было почти темно, Андрей даже не видел, куда он направляет удар, а удар пришелся прямо под левое ухо. Серебряков громко выдохнул, повернулся, и стилет прорезал ему горло. Андрей отпустил рукоятку стилета, чтобы не забрызгаться кровью, отпрянул, Серебряков выронил револьвер, схватился за горло руками. Кровь хлынула. Серебряков упал, попытался подняться, завалился на бок.
Пальцы Андрея соскальзывали с собачки замка. Хрипы Серебрякова заставили его обернуться. Кровь казалась черной, светлые глаза адвоката — почти белыми. Андрей оставил замок, вернулся в кабинет, поднял обгоревшую банкноту. Положив ее в карман пальто, он вышел в прихожую, переступил через вытянувшиеся ноги Серебрякова, встал возле двери, прислушался. На лестнице было тихо. Андрей, стараясь не смотреть на умирающего, зажег в прихожей свет, оглядел в зеркале свое отражение. Вспомнил про шляпу, вновь зашел в кабинет, поднял шляпу с пола.
Он быстро сбежал по лестнице, толкнул дверь. Вновь повезло — ни швейцара, ни дворника. Андрей быстрыми шагами вышел за ворота и только когда поравнялся с афишной тумбой, услышал позади себя: «Барин!» — Андрей оглянулся: дворник подносил к губам свисток.
Смешно: барин!
6
На обратной дороге Потехин был сыт и утомлен. Сидел, широко расставив ноги, щурился на огни встречных машин. Источал запах разъятых ложесен.
— Чего-чего? — переспросил он.
— Ты пахнешь этой бабой, Викторией Ахметовной. Ее срамными губами.
Он цыкнул зубом, спросил — уж не завидую ли я? — получив ответ, что да, завидую, сказал, что у Виктории на заднице кожа шершавая, да еще расчесанный прыщ, что она ненасытная и жадная, что предлагала остаться, говорила, что может спрятать в гардеробной, что сестра Нона, когда вернется, сразу завалится спать, а сын ее, фигурист-онанист, засядет за Воркрафт носферату, игра это компьютерная, ты же дальше тетриса не продвинулся, так вот, остаться с тем, чтобы Потехин всю ночь, всю долгую, бляха муха, ночь делал Виктории хорошо, еще лучше и лучше, что ей давно не делали так хорошо, как сделал Потехин, каждый раз — хорошо и раз от разу — лучше, словно он машина, неутомляемая, неугомонная, но она так в самом деле думает, прикинь, некоторые бабы пребывают в такой иллюзии, и расстраиваются, когда сталкиваются с реальностью.
