Теперь она не спешила. Пару раз повернув, она вышла в безлюдный переулок, где стояло несколько огороженных заборами домов. Остановившись возле одной из калиток, она постучала.
Происходящее опять стало напоминать шпионский фильм. Я на всякий случай замерла метрах в двадцати, притворившись, что рассматриваю землю под ногами, и тогда Наоми повернулась ко мне, засмеялась и поманила меня пальцем.
– Можно не бояться, – сказала она. – Он нас запрет, а сам уйдет до утра. Как ты на это смотришь?
Я увидела пожилого кубинца, стоящего у калитки.
– А зачем запирать?
– Ну, чтобы ему было спокойней. Это же его дом. Можно будет выходить во двор.
Я хотела сказать, что не люблю сидеть взаперти, и вообще мне непонятна такая логика – но, посмотрев на нее, вздохнула и кивнула.
Через час мы лежали в темной тишине, вдыхая древние запахи – муки, древесной стружки, кожи. В половине окон, кажется, не было стекол – их заменяло что-то вроде фанерных жалюзи, за которыми стрекотали насекомые.
Их гудение было единственным звуком, нарушавшим тишину. Вернее, оно даже не нарушало ее, а сливалось с нею. Я не слышала ни машин, ни голосов, ни музыки – совсем ничего. Тишина казалась такой глубокой, уютной и мягкой, что было непонятно, зачем вообще нужны какие-то звуковые волны.
«А что такое тишина? – думала я. – Это не самостоятельная вещь. Просто отсутствие звука. Никакой отдельной «тишины» нет. Волчара Винс правильно говорил, что наши слова указывают только на наши собственные выдумки. С другой стороны, тишина – это то, с чего начинается любой звук и чем он кончается. Откуда он происходит и куда возвращается. Если бы у звуков был бог, им была бы тишина… Тишина, темнота, покой. Они есть? Или их нет? Наверно, для них «быть» или «не быть» – одно и то же. Им ничего не нужно, даже свидетель… Или нужен? Без свидетеля, наверно, нельзя. Кому тогда будет тихо, темно и спокойно? А ведь правда, когда тихо и темно и мысли уже не шевелятся – для кого тогда тихо?»
Наоми положила ладонь мне на плечо.
– Скажи, – прошептала она, – ты презираешь женщин, которые делают это с мужчинами за деньги?
– Нет, – сказала я. – Я презираю женщин, которые делают это с мужчинами бесплатно.
Мы поцеловались. Целовать ее было как есть прохладный, свежайший и сладчайший арбуз в жаркий день. Наоми включила телевизор. Я даже не заметила, что этот прибор стоит возле кровати.
Шел какой-то кубинский фильм. Обняв ее, я некоторое время наблюдала за экраном в ложбинке между ее плечом и шеей.
Испанский был непонятен, но тема проступала ясно: единство спецслужб и народа в борьбе против коварно затаившегося врага. Старый седенький барабанщик из джаз-банда, портовый рабочий в лохматой рванине, усатый многодетный шофер, развозящий молоко – все понимали, знали, помнили и зорко переглядывались, еле заметным кивком сообщая друг другу и зрителю, что враг узнан и его наивная попытка обдурить бдительного и понимающего свой национальный интерес гражданина в очередной раз провалилась.
Такие фильмы, впрочем, сейчас снимают и в Голливуде.
– О чем ты думаешь? – спросила Наоми.
– О музыке, – сказала я.
– Какой?
– Я все время слышу какую-то мелодию. Песню. Очень знакомую, но не могу понять откуда.
– А где ты ее слышишь?
Я пожала плечами.
– Иногда доносится. То ли из соседнего окна, то ли с другой стороны улицы. Непонятно. Я думала, это из какого-то сериала…
– А можешь напеть?
Я попробовала, и получилось так плохо, что Наоми засмеялась.
– Другие ее слышат? – спросила она.
– Хороший вопрос, – ответила я. – Не знаю. Рядом никого не было, чтобы спросить.
– Наверно, – сказала Наоми, – это Главная Песня.
Она выговорила эти слова так, словно их следовало писать с большой буквы.
– Что это такое?
– Есть такая сказка, – сказала Наоми. – Мне ее рассказала мама. А ей – муж, который был поэтом.
– Твой папа?
– Нет. Ее муж. Может быть, он выдумал эту сказку сам. Больше я нигде не слышала.
– О чем она?
– О том, что все вокруг – это песня. Ты, я, небо, море, земля. Все вообще, весь мир. И мы тоже часть песни. Редко-редко нам разрешают про это вспомнить. Но потом мы забываем опять.
– Почему?
– Чтобы песня могла звучать дальше.
– А кто ее поет?
Наоми улыбнулась.
– Бог. И слушает тоже он. Как одинокий путник, который идет по дороге и что-то мурлычет, чтобы было веселее. Только в случае с богом это реально одинокий путник. Просто совсем.
– Почему?
– Потому что он не может создать другого бога. Он один настоящий, и он уже есть. Сколько ни гуляй по придуманным дорогам, никого другого не встретишь. И поэтому он напевает эту песенку.
– Зачем? – спросила я.
– Чтобы забыться и увидеть вокруг мир, где есть кто-то еще. На самом деле это просто песенка, которую он поет. Но поскольку ее поет бог, она волшебная и слышит сама себя. Вернее, думает, что слышит сама себя, а бог вообще ни при чем и его даже нету. А есть только эта песня и все то, о чем она. Вот такие песни нравятся богу.
– Красиво, – сказала я. – А где сейчас муж твоей мамы?
– Он с двумя друзьями уплыл во Флориду. На лодке. И утонул по дороге. Он был из этих, гусанос
[20].
– Извини, – сказала я.
Наоми засмеялась.
– Да мне-то что. Вот мама горевала, да.
– А мы тоже слышим эту песню? – спросила я.
– Для нас это не песня. Это мы сами. Но если тебе повезет, ты можешь услышать ее именно как песню. И тогда ты вспомнишь, что ничего, кроме счастья, в жизни нет.
– Серьезно? А почему в жизни нет ничего кроме счастья?
– Потому что жизнь кажется страшной и безвыходной, но на самом деле все проходит. Все проходит, все исчезает, ничто не может удержать нас в плену. Ни горе, ни радость. Даже мы сами на это не способны. Мы не можем стать для себя тюрьмой, хотя стараемся изо всех сил. Это свобода. Это счастье.
Интересно, подумала я, что ответила бы Кендра?
– Да, – сказала я. – Мы не можем стать для себя тюрьмой. Зато у вас на Кубе я видела пару ребят, которые вполне могут. В смысле, стать тюрьмой. Да и у нас в России таких хватает.
Наоми засмеялась опять. Мне нравилось, как она смеется.
– Хорошую историю придумал твой папа, – сказала я. – То есть, сорри, муж твоей мамы. А у нас верят… Ну, я не особо разбираюсь в нашем культе, но смысл, по-моему, в том, что бог нас создал, чтобы мы его славили. Пели ему всякие осанны и эти… литургии.
