Вторая брешь начиналась за официальной границей туристической зоны – там, где были стадион и поселок. Девушки выходили на дорогу, но вступать с ними в переговоры прямо там не рекомендовалось, потому что территорию возле шлагбаума патрулировали цепные псы режима из Варадеро. Встретившись с девушкой взглядом и заключив молчаливый уговор, следовало идти за ней на расстоянии пятидесяти метров до получения дальнейших инструкций.
И еще были элитные красавицы в самом Варадеро. Они, как объяснил Хосе, работали совместно со вдовами старых революционеров, у которых были свои коттеджи в курортной зоне. Вдова прикидывалась мамашей, а красавица дочкой – и они вместе фланировали по улице мимо отелей, выбирая солидного клиента.
Увы, большинство солидных клиентов были слишком глупы, чтобы расшифровать значение этого боевого строя – они думали, что перед ними и впрямь пожилая мама с дочкой.
– Но ты теперь знаешь, Саша, – сказал Хосе и широко ухмыльнулся.
– Секьюрити в доле? – спросила я.
– Нет. Это не Россия. Это Куба. Секьюрити не берут деньгами.
Понять его можно было по-разному, но я не стала углубляться.
Мне было хорошо с ним. Попрощались у бензоколонки – он поцеловал меня в щеку, и это было вполне в рамках.
– То есть ты считаешь, что менять режим не надо? – спросил он напоследок.
Я кивнула.
– Как-то у тебя мрачно выходит, – сказал Хосе. – Что же, оставить борьбу? Не делать ничего?
– Да, – ответила я. – Оставить борьбу и не делать ничего. Лечь спать. А завтра с утра спокойно написать отчет…
Хосе сначала наморщился, словно не понял. Потом сделал оскорбленное лицо. А потом не выдержал, засмеялся и ткнул меня указательным пальцем в живот.
Мне нравилась Куба. Тут жили хорошие люди. Мы тоже могли бы быть такими, если бы наши болотные предки завоевали себе больше солнца. Но они вместо этого озаботились небесным Иерусалимом, потом стали воевать с Германией то ли за французский, то ли за английский интерес (Алексей, ау!), и теперь мы заслуженно живем в тумане и слякоти.
Короче, я выпила слишком много.
Мне было интересно, увижу ли я очередной римский сон в этом состоянии – и окажется ли он таким же вакхическим, как вечер. Бухнувшись на кровать (ударение на второе «у»), я из последних сил надела маску Луны – и даже не сняла кроссовок.
Эмодзи_привлекательной_блондинки_которая_напилась_но_не_как_свинья_а_как_симпатичная_худощавая_и_довольно_еще_молоденькая_свинка.png
Я знал, что в день летнего солнцестояния восточные маги, привезенные в Рим моими врагами (главным из них была теперь моя бабка Меса), только и ждут момента, когда я доведу коней до жертвенников и начну танцевать.
Мне доносили, что каждый раз, когда колесница с Камнем останавливается у алтарей, шпионы подают сигнал дымом, и в темных притонах за Тибром персидские и карфагенские мисты приносят в жертву детей и девственниц, чтобы духи мглы восстали против меня.
Трупы потом выкидывали в реку или оставляли на улице – с разрезанными жилами и выжженными на груди магическими знаками, чтобы можно было сказать (вернее, нашептать) – вот, это сделал Элагабал!
Я не боялся слухов, но опасался сил мрака. Не бывает так, чтобы боги всегда оставались на чьей-то стороне. Наш мир – их игра, и они смотрят на нас как дети на свою забаву: мальчики сшибают солдатиков, девочки баюкают кукол.
Богу можно нашептать, что он хочет крови и ужаса. Он сыграет и в такую игру – иначе зачем, спрашивается, Юпитеру метать громы, пугая кошек и старух? Кто-то разве сомневается в его превосходстве?
Я ощущал силу своих врагов как вязкую преграду на пути моего танца. Болото, замерзающее, чтобы сковать колесницу, как это бывает зимой в германской глуши.
В день летнего солнцестояния помешать лазутчикам, конечно, было нельзя. Как запретишь дымить очагам и трубам? Но я придумал способ обмануть своих врагов.
Шпионы полагались на увиденное собственными глазами; я же решил положиться на то, что они его не поймут.
Все видели, как я танцую у алтарей. Все знали, что это обращение к богу.
Но они не понимали, где спрятан мой танец на самом деле.
В день праздника я выводил шестерку белых лошадей, впряженную в колесницу с Камнем, и вез его через весь город. Я бежал спиной вперед, не оборачиваясь – только изредка поглядывая вниз на золотую полосу под сандалиями, стараясь не слишком от нее отдаляться.
Но мне и так не дали бы сбиться с пути. По бокам спешили телохранители, обдавая меня брызгами пота и пыхтя под тяжестью лат. Вместе с ними, честное слово, бежать было легче, потому что на мне была только тонкая мантия из шелка с несколькими золотыми знаками. Я понимал, отчего любой солдат мечтает стать императором – или хотя бы убить его.
Священные штандарты вокруг колесницы несли так, чтобы их тень падала на меня, а не на Камень – и я знал, что, пока я не накажу кого-нибудь из знаменосцев, это не изменится. Привычка угождать земной власти в людях Запада гораздо сильнее религиозного чувства. В Эмесе подобного не случилось бы никогда.
Я чуть удлинял свой маршрут, выстраивая его так, чтобы пробежать мимо Септикодиума с его прохладными фонтанами и колоннами, похожими на детские игрушки: зеленые, красные, пурпурные, пятнистые, все из редчайшего и прекраснейшего камня. Я как бы возвращался на несколько мгновений в детство. Льстецы говорили моему деду Северу, что в Риме нет храма нарядней – и были правы. Мрамор Септикодиума просто не успел еще потемнеть.
Это удивительное здание, которое так презирал мой отчим, было моим ровесником – мы родились почти одновременно. Мой каменный брат-близнец, думал я при каждой встрече. Мне объясняли, почему Север построил его – дед был солдатом, видел много битв и, как и все великие убийцы, стал под конец жизни сентиментален.
Вот, говорил он потомкам, памятник страшным войнам и жертвам, возведенный для того, чтобы люди помнили о цене, заплаченной за их безмятежную жизнь. Пусть битвы наших дней станут последними, пусть начнется эра вечного мира…
Ганнис рассказывал, что много тысяч лет назад в Египте уже строили храмы с подобными посвящениями. Но Септикодиум был юн, бесстыдно юн, совсем как римский император, и его мрамор был таким белым, что казался прозрачным. Встречаясь, мы посылали друг другу привет, и я бежал дальше в будущее.
Мне говорили, как бы в шутку, что преторианцы не простят мне этих летних упражнений – кроме своих раззолоченных лат им приходилось нести на себе множество драгоценных предметов: богатые семьи Рима с удовольствием выставляли свои сосуды и треножники на обозрение, одновременно обвиняя меня в принуждении. Но они сами требовали, чтобы их семейные реликвии несла преторианская гвардия, полагая, что таким образом ценности будут сохраннее.
