Везде работали маленькие кафешки на три-четыре стула. Это тоже было здорово.
И, конечно, кофе. Очень крепкий и очень вкусный. Обычно я кофе не пью – а такой пила бы и пила.
Сев за уличный столик, я выпила две чашки и заказала третью. Чашечки были совсем крохотными, так что я не волновалась за сердце.
– Нравится? – спросил кто-то по-английски.
Я подняла глаза.
На стуле напротив сидел симпатичный молодой человек с бакенбардами, в бейсболке со словами «Miami Vice» – что могло означать или легкую фронду против властей, или, наоборот, представителя властей, изображающего легкую фронду в служебных целях. Или, как оно чаще всего и бывает, то и другое в смеси, еще не решившей окончательно, куда, как и с кем.
Я не заметила момента, когда он сел рядом.
Ну что ж. Я жду очередного знака? Вот такой милый кобелек – это считается? Будем считать, что да.
– Очень нравится, – сказала я совершенно искренне, хотя и не понимала, про что именно он спросил.
– Я Хосе, – представился молодой человек.
Он был похож на Элвиса.
– Саша, – ответила я.
– Nice to meet you, Sasha, – сказал Хосе. – Можно с тобой поговорить? Для практики в английском?
Я пожала плечами – английский у Хосе был и так хороший. Потом подумала, что отказать будет невежливо, и кивнула.
– Про кубинский кофе есть такой анекдот. Кубинец заходит в кофейню в Испании и говорит – могу я выпить кофе?
Хосе произнес «кофе» как «кафэ», с ударением на последнем звуке.
– Испанец отвечает – да. Тогда кубинец спрашивает – а можете вы сделать мне кафэ кафэ? Испанец немного думает и кивает. Тогда кубинец спрашивает – а можете вы мне сделать кафэ кафэ кафэ? Испанец напрягается, морщит брови, раздумывает несколько минут и снова кивает. Тогда кубинец спрашивает – а есть ли у вас кафэ кафэ кафэ кафэ? У испанца на лбу выступает пот, и он говорит – «нет, сэр, такого у нас нет»…
Это был какой-то прибалтийский юмор, вирус которого мог попасть на Остров Свободы еще в советское время вместе с контейнером консервированной сайры. И еще Хосе определенно рассказывал анекдот не в первый и не во второй раз. Я вежливо улыбнулась. Последняя неделя на «Авроре» была для меня хорошей практикой.
– Закажи мне мохито, Саша, – попросил Хосе.
– Окей, – сказала я.
Моя судьба – кормить мальчиков.
Хосе уставился на идущую по другой стороне улицы девушку. Когда она скрылась из виду, перед ним уже поставили запотевший стакан с зелеными листиками мяты.
Определенно, это был не первый мохито, полученный в порядке культурного обмена – я даже не видела, как Хосе сделал заказ. Видимо, система была налажена.
– А тебе? – спросил он.
«Почему бы нет», – подумала я.
– Мне тоже. Только есть у вас мохито мохито?
– Есть.
– А мохито мохито мохито?
– Русо? – спросил Хосе.
Я кивнула.
– То-то я смотрю, у тебя странное имя. Это русское?
– Такое может быть где угодно.
– Сейчас, – сказал Хосе. – Сейчас все закажу. Мохито мохито мохито мохито!
Через час или полтора мы шли по улице в приличном подпитии – и уже были лучшими друзьями.
– Ну умер Фидель, – говорил Хосе. – И что? Думаешь, здесь что-нибудь изменилось? Тут самая мощная служба безопасности в мире. Знаешь сколько людей в нее встроено? Практически все.
Я вспомнила увиденную из окна машины базу какой-то местной силовой структуры: забор, колючка и криво выписанные на бетоне слова «Patria o Muerte», возле которых стояло несколько недружелюбных молодых людей. Кстати, похожих на Хосе.
Надо было следить за базаром.
– Наши люди тоже когда-то думали, что у них самая устойчивая система, – сказала я, осторожно подбирая слова. – И тоже верили, что без нее будет лучше. Всюду так думают… Люди не понимают самого главного.
– Чего именно?
– Своей скоротечности, – сказала я. – Они считают, что перемены будут происходить с миром, а они будут их наблюдать, попивая мохито. Но под нож пустят именно их, потому что система, которую они так не любят – это и есть они все вместе. Но про это в песне «Wind of Changes» ничего нет. А начинаться она должна так: «Все, кто слышит эти звуки – приготовьтесь к скорой смерти!»
Удивительно, но сейчас я почти что повторяла за Алексеем-референтом. Хотя, с другой стороны, чему тут удивляться? Услышала бы что-то другое, другое и повторила бы. Я блондинка.
– Но люди, – сказал Хосе, – которые боролись за перемены, не позволят…
– Ими удобрят почву, – перебила я, делая вид, что не замечаю, как он взял меня за руку. – У нас так уже делали, причем много раз. Работали профессиональные военные дружинники. С тринадцатого века до последней девальвации. Грамотный геноцид не оставляет картинки, которую можно показать по тиви. И повторять его можно часто, потому что через двадцать лет никто ничего уже не помнит.
Нет, не просто блондинка. Очень умная блондинка. Алексей мог бы мною гордиться. Точно.
– Мне интересно, – сказал Хосе, – что будет лично со мной.
– Мне тоже, – кивнула я. – В смысле, со мной, а не с тобой.
Хосе засмеялся.
Мы погуляли еще час и выпили еще. Хосе, видимо, не пил прежде с русской девушкой – и начинал чувствовать себя неуверенно. Его ноги уже заплетались, а я была свежа и румяна, как заря нового мира, и с каждым мохито становилась только свежее.
Наконец он принялся рассказывать мне о местном секс-туризме. Видимо, большинство его мохито-провайдеров были мужиками и он ставил им эту пластинку чаще всего.
Варадеро не Гавана, сказал Хосе. Если в Гаване на Малеконе девушки сами хватают клиента за руку, как только он сворачивает с набережной в темные переулки, здесь хватают самих девушек – и не туристы, а патрули. И все из-за грингос, Саша, ты не поверишь – какой-то американский президент, то ли Буш, то ли Клинтон, обвинил Фиделя в том, что он развел на Кубе сексуальный туризм. Фидель обиделся, и девушек перестали пускать в гостиницы, потому что здесь диктатура, Саша, диктатура. Фидель умер, а дело его живет. Но в Гаване ты можешь пойти к ним домой, а здесь… Здесь совсем завинтили гайки…
К счастью, объяснил Хосе, в стене угнетения и репрессий существовали бреши.
Первая находилась возле бензоколонки – это был большой пустырь, окруженный со всех сторон кустами (он уместно назывался на местной фене «Плайя Херон»). С одной стороны пустырь освещали горящие у бензоколонки фонари, а с другой он утопал в первозданном мраке, и туда-то и выходили на охоту девушки из окрестных поселков. Это был романтично-первобытный вариант, потому что соитие происходило прямо на траве – но выбирать подругу самцам приходилось при свете зажигалки.
