– Я не знаю, – пожал плечами Тим. – Какая разница.
– А как такой дух выглядит? – спросила я.
– Он никак не выглядит, – ответил Тим. – Он говорит.
– Как?
– Скоро узнаешь…
Тим повернулся к шоферу и что-то сказал по-турецки. Машина заурчала и ввинтилась в уже сгустившуюся ночь.
Я держалась спокойно, но мне было страшно. Вернее, мне было черт знает как страшно. Сначала Фрэнк, потом вот это… И зачем я поехала отдавать маски? Могла просто выкинуть их в море.
Впрочем, если бы могла, то, наверное, так и поступила бы. Но я этого не сделала.
Со положила мне на колени раскрытую книгу.
– Почитай пока, – сказала она. – Тебе темно?
Она коснулась панели перед нами, и на мои колени упал конус света. В этой машине можно было не только ездить, но и жить.
– Что это за книга?
– «Одиссея», – ответила Со. – Старое издание в переводе Жуковского. Это хорошо, потому что в современном переводе английский подстрочник выглядит… Не знаю, гиперреалистично. А тебе ведь и так не очень спокойно, да?
Как ни странно, после этих слов мне стало спокойно.
– Что именно читать?
– Только подчеркнутое.
Подчеркнуто – вернее, выделено желтым маркером – было многое.
Дав Перимеду держать с Еврилохом зверей, обреченных
В жертву, я меч обнажил медноострый и, им ископавши
Яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
Три совершил возлияния мертвым…
…
Сам я барана и овцу над ямой глубокой зарезал;
Черная кровь полилася в нее, и слетелись толпою
Души усопших, из темныя бездны Эреба поднявшись:
Души невест, малоопытных юношей, опытных старцев,
Дев молодых, о утрате недолгия жизни скорбящих,
Бранных мужей, медноострым копьем пораженных…
…
Все они, вылетев вместе бесчисленным роем из ямы,
Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным.
Кликнув товарищей, им повелел я с овцы и с барана,
Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед нами,
Кожу содрать и, огню их предавши, призвать громогласно
Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону.
Сам же я меч обнажил изощренный и с ним перед ямой
Сел, чтоб мешать приближаться безжизненным теням усопших
К крови, пока мне ответа не даст вопрошенный Тиресий…
Книга была старой – и пахла, как мне показалось, сырой могилой. Все, кто писал на этом странном русском, уже давно растворились в земле. А ведь перевод был сделан практически на современный язык – если сравнить два века, прошедшие после Жуковского, с бездной времени, отделяющей нас от «Одиссеи».
– О утрате недолгия жизни скорбящих, – повторила я.
Со кивнула.
– Грустно, да. А теперь увидь это античными глазами.
– Как?
– Мы все стоим на пороге Аида, – ответила Со. – Можно сказать, умираем еще при жизни – истлевая, старясь, болея. Но наши головы еще здесь, в мире живых. А те, кто ушел в Аид, уже опустили их туда, откуда видно все. Все вообще – где, что и как. И мы просим тех, кто уже там, объяснить нам, что происходит здесь.
– А почему мертвым все видно?
– Я не знаю, – сказала Со. – Я еще не сошла в Аид. В древности верили, что тени усопших обретают всезнание, сливаясь с мировым духом. То есть с богом. Поэтому, вопрошая мертвых, мы на самом деле вопрошаем бога, который отвечает нам, принимая знакомые и понятные формы.
– Мне, если честно, кажется немного странным, что бог-дух приходит к некромантам попить овечьей крови, – сказала я. – И отвечает исключительно после угощения.
– А почему бы нет? – улыбнулась Со. – Глупее всего применять к богу человеческие понятия и мерки. Может быть, ему интересно отвечать голосами усопших. Может, его это прикалывает – попить овечьей крови.
– Человечья, наверно, уже надоела, – сказала я.
Со кивнула.
– Поэтому лучше сохранять ум открытым…
Я отдала ей книгу, погасила свет на панели и уставилась в темное окно.
На стекле мелькали блики света. В них не было ничего загадочного – фонари, лампы в придорожных окнах, красные глаза машин – но мне нравилось думать, что я гляжу в глубины Аида и вижу плывущих там духов. Потом мне опять стало страшно.
– Куда мы едем? – спросила я.
– В пещеру Яримбургаз, – сказала Со таким тоном, каким упоминают «Макдоналдс» или заправку.
– Ярим… А что это?
– Просто пещера в двадцати километрах от Стамбула. Очень древнее место, люди жили там еще в палеолите. Потом были языческие капища, византийские церкви, голливудские съемки и так далее. Там происходило много разного – но нам важно только то, что в античное время там вызывали души усопших. Пещера это помнит. И поэтому подобное возможно до сих пор.
– А в других местах уже нет?
Со пожала плечами.
– Проще держаться древних площадок.
Наш «роллс-ройс» съехал с шоссе, немного прокатил по грунту и остановился возле маленького кемпинга, как мне сперва показалось. Мы вылезли (шофер остался в машине) и направились к этому кемпингу.
Через несколько шагов я поняла, что это просто несколько припаркованных недалеко от шоссе машин: два фургона и пикап. Рядом на складных табуретках сидели люди. Они тихо переговаривались; в темноте дрожала сигаретная точка. Нас ждали.
Тим сказал что-то по-турецки. Ему ответили по-английски. Он велел нам с Со подождать на месте, пошел вперед и остановился в свете зажегшихся фар.
К нему приблизился рыхлый мужик со сложными усами, похожими на переехавшие под нос бакенбарды. Он пожал Тиму руку, и они стали совещаться. Говорили они довольно долго.
Сеттинг походил на встречу двух мексиканских наркокартелей в голливудском фильме категории «Б», снятом умеренно-левым режиссером-гомосексуалистом: стильно, народно, с острым интересом к колоритной мужской фактуре, но слишком малобюджетно. Клянусь, я подумала именно так – вот что делает с нашим сознанием цифровой капитализм.
С усатым толстяком приехали два крепких турка в казуальной джинсе. Еще была крашеная блондинка средних лет в летнем платье, с большими деревянными бусами на шее. Все они стояли поодаль и не встревали в разговор.
Потом из-за пикапа вышел мальчик лет четырнадцати, которого я не заметила сразу, по виду типичный школьник в шортах. Его присутствие меня успокоило – все-таки детей на мокрое дело не берут. Хотя… Где как. В Бразилии, например, детей на него посылают.
Тим повернулся к нам и махнул рукой. Можно было идти.
