Мы стояли в саду на плоской крыше вавилонского дома; я понял, что это Вавилон, по синей глазури на городской стене.
Дом был давно покинут, но питаемый акведуком сад не погиб, а, наоборот, разросся и походил на лесную чащу, поднятую на вершину холма. Помню статуи бородатых быков, большой солнечный циферблат, все еще видный сквозь траву, и увитые зеленью качели.
Луна качалась на них, а я играл ей на свирели – во сне я умел это делать очень искусно. Она не прикладывала никаких усилий: качели приводил в движение звук моего инструмента. Но дуть в свирель было утомительно. Я напоминал себе раба с опахалом; память о том, как таких рабов используют матроны, вселяла в меня робкую надежду – но я боялся, что моя надежда, сделавшись заметной, оскорбит божество.
Луна нарушила молчание.
– Скажи, Бассиан, – проговорила она, – чем ты готов заплатить за мою любовь?
Она назвала меня так, как не смел никто – с тех пор как я стал зваться Аврелием Антонином.
– Своей любовью, госпожа, – нашелся я.
Она засмеялась.
– Ты полагаешь, этого хватит?
– Надеюсь, да. Я понимаю, что смертная любовь мелка, но зато у меня ее целое море.
Она засмеялась опять и задумалась, прикоснувшись лбом к веревке качелей. Я не видел ее лица, но шея была нежна и прекрасна. Качели остановились. Я больше не дул в свирель, ожидая ее слов.
– Так кого ты любишь сильнее? – спросила она. – Меня или дочь Артабана?
Она откуда-то знала о моем сватовстве к дочери парфянского царя.
– Я не люблю дочь Артабана совсем, госпожа, – ответил я. – Я просил ее руки, зная, что буду отвергнут. Мне нужен был повод для войны…
Я замолчал, испугавшись, что сказал лишнее.
Среди солдат ходили слухи, будто лунное божество из Карр защищает Парфию от Рима – и именно этому богу Красс обязан своей смертью. Я в это не верил, зная, как далеки боги от земных распрей. Парфия, Рим – что до них богине?
Она тихо кивала, словно слыша мои мысли и соглашаясь с ними.
– Ты так трогательно ищешь нашей встречи, – сказала она наконец, – словно знаешь, чем она обернется.
– Я знаю про любовь все, – ответил я.
– Да, – сказала она. – Но это человеческая любовь. Ты играешь в нее, надевая на своих подружек маски, и думаешь, что приближаешься таким образом ко мне.
– Прости, моя госпожа, если я оскорбил тебя своим нетерпением.
– Нет, ты не оскорбил меня. Ты развлек меня и тронул. Но тебе следует понять, что божественная любовь совсем другого рода, чем человеческая. Она может оказаться для тебя чрезмерной…
– Мой отец хотел, чтобы я походил на Александра, – ответил я. – А тот, говорят, был сыном Зевса. Любовь между человеком и божеством способна принести плод. Мои подданные поклоняются мне как богу. Я же поклоняюсь лишь тебе, моя госпожа… Я раб, мечтающий о твоей улыбке.
Она улыбнулась.
– Хорошо. Но помни, Бассиан, – ты не знаешь, чего ищешь. Поэтому не удивляйся и не ропщи, когда ты это наконец найдешь… А теперь покачай меня опять.
Я заиграл на свирели.
– Нет, – сказала она, – не так. Не дуновением. Покачай меня светом.
На моем лице, должно быть, отразилось недоумение – и тогда она указала на заросший солнечный циферблат.
– Ты уже делал это. Ты знаешь.
Я понял, чего она хочет. Она звала меня к себе – и мы действительно уже делали это прежде.
Бросив свирель, я как бы воспламенился страстью и стал сиянием, которое прорезало ночь. Пока я сжигал себя, госпожа с интересом смотрела на свою тень, возникшую на старой стене. Раньше этой тени не было. Я понял, что доставил ей наслаждение. И тогда счастье охватило меня, сжигая и выжимая досуха…
Когда все кончилось, богиня стала печальной.
– Ты мне мил, – сказала она, – но ты не Солнце.
– А кто Солнце?
– Я найду его сама. Тебя же я возьму к себе, и ты будешь со мною вечно…
Я и сам догадывался, что я не Солнце. Я лишь пировал с ним за одним столом. Но теперь это не играло роли. Богиня любила меня. Она звала.
Я отдал приказ подготовить отряд кавалерии к выезду из Эдессы в Карры. Оденусь неприметно, думал я – в каракаллу. Следовало взять с собой больше солдат. Врага не было рядом, и в первую нашу встречу я собирался побыть с богиней совсем недолго – но император всегда должен помнить о волке, которого держит за уши…
Мы с Фрэнком полетели не в сам Харран – там не было аэропорта – а в соседнюю с ним Урфу. Весь полет я проспала и проснулась только перед самой посадкой.
Зеленая каменистая равнина, далекие горы. Ничего интересного в окне. Аэропорт Урфы – или Санлиурфы – был похож на тысячи провинциальных аэропортов: бетонные параллелепипеды и стекло.
– Добро пожаловать в Эдессу, – сказал Фрэнк.
– Куда?
– Эдесса, – повторил он. – Так этот город назывался в античное время.
Он успел переодеться в пурпурный плащ с капюшоном прямо в самолете, пока я дремала. В Стамбуле на него не обращали внимания, а на местных это производило впечатление. На него оглядывались и улыбались. Особенно девушки. Он, должно быть, напоминал им турецкого деда-Мороза в юности. Или Мороз-пашу? Надо спросить у какого-нибудь турка, кто у них под Новый год ездит по Каппадокии на оленях.
Получив багаж, мы сели в такси и без приключений доехали до нашей гостиницы.
– Несимметричная и грозная, – сказал Фрэнк, оглядывая угловатое желтое здание.
– Император доволен?
– Император равнодушен к роскоши.
Но я видела, что он доволен.
Гостиница «El-Ruha», которую я выбрала, отлично вписывалась и в эстетику, и в идеологию нашего путешествия: она походила на римскую крепость. Или даже на первые несколько этажей вавилонской башни.
Внутри тоже было неплохо. Своды, арки – такая Цистерна Базилика с расставленными между колонн диванами.
На ресепшене стоял бюст Александра Македонского – вполне качественная мраморная копия, для солидности зачерненная в углублениях. Мол, патина веков. Фрэнк попросил разрешения подойти к бюсту, чтобы рассмотреть со всех сторон.
Ревнует к коллеге, подумала я и спросила:
– Александр здесь тоже отметился?
– Тут жили его ветераны, – ответил Фрэнк. – Когда-то здесь был поселок военных пенсионеров.
Потолок в нашей комнате тоже изгибался сводом. Фрэнк одобрительно оглядел его и сказал:
– Здесь есть подземный бассейн.
