Прежний европейский крепостной (Фрэнк говорил «serf») не мог покидать свою деревню, но думать мог что хотел. Современный американский крепостной может ездить по всему миру и даже летать в космос, если есть деньги, но его сознание при этом должно бегать на коротком поводке вокруг нескольких колышков, вбитых корпоративными СМИ – «формирователями нарратива».
– Американцам нельзя покидать зону допустимого нарратива. Даже внутри своей головы. Иначе одна дорога.
– Куда? – спросила я.
Он поправил волосы.
– В императоры…
В общем, парень он был сложный – но трахался как бог (простите, соратницы по борьбе). А игра в служение богине возбуждала его до такой степени, что он делался жеребцом. Ради этого можно было стерпеть его немного тревожные политические взгляды.
Впрочем, такая необходимость возникала редко. Все современное исчезало без следа, когда он надевал маску. Одну его душу лианой обвивала другая, и я встречала совсем иного человека.
Мне нравилась история Каракаллы, которую он рассказывал небольшими кусочками, обычно после того, как мы занимались любовью. Я слушала его в полусне – и мне казалось, что это отрывки какого-то еще не написанного романа.
– Мы едем в Харран, – сообщил он однажды.
– Зачем?
– Раньше он назывался Каррами…
Его тон был таким, словно это снимало все вопросы.
– И что с того?
– Объяснять долго.
– Мы вроде никуда не спешим, – сказала я.
И вот мы снова лежим рядом в масках, отражаясь в потолочном плафоне…
Когда на лице Фрэнка была солнечная маска, у меня появлялась полная уверенность, что в его тело вошел дух римского принцепса. Я даже не понимала, на каком языке он в это время говорит. Вернее, он говорил, конечно, по-английски – но для меня его речь звучала как латынь.
Эмодзи_древней_но_очень_молодо_выглядящей_богини_луны_со_снисходительным_интересом_слушающей_рассказ_одного_из_своих_особо_приближенных_массажистов.png
Играя во сне с Луной, я двигал каменные плитки по земле, пока они не складывались в солнечные часы. Мы делали это множеством разных способов, и все время Луна с укором смотрела на меня из-под своей маски – словно бы сожалея о моей недогадливости.
От меня что-то требовалось, но я не понимал что. Подойти? Я хотел, но не мог – правила нашей игры подобного не позволяли.
Сон этот снился мне так же часто, как убийце снится его преступление, и однажды, завершив очередную головоломку, я догадался, в чем дело.
В небе над нами не было солнца.
Солнечные часы оказались насмешкой. Или, может быть, жалобой. Луна столько ночей глядела на меня с ожиданием – а может быть, и с презрением к моей тупости. А я ведь был Солнцем. Вернее, считал себя им.
Когда я понял это, в моем сердце зародился стыд, который за секунду стал гремучей смесью страсти и гнева. Это чувство как бы воспламенило меня – и я превратился в сияние, разорвавшее тусклую ночь. Продолжалось это недолго, но ничего прекраснее со мной прежде не происходило ни во сне, ни наяву.
Это и было нашим первым настоящим соитием, следы которого я увидел на простыне, проснувшись. После этого все земные суррогаты моей небесной половины стали мне окончательно скучны.
Обо мне ходили гнусные слухи, будто я сплю со своей матерью; один из советников, грек, убеждал меня не бороться с ними, потому что для черни это лучшее подтверждение моей божественности.
Был и другой слух – будто я совсем потерял мужскую силу и способен только отдаваться своим солдатам и колесничим. За эти сплетни я распял нескольких человек и покарал целый город, хотя тот же грек уверял, что солдатская любовь от подобных историй только растет, ибо так крепится воинское братство со времен Ахилла и Эпаминонда, не говоря уже об Александре и Цезаре.
На самом деле это было и смешно, и грустно. Я мог позволить себе все, но в мире не осталось привлекательных для меня соблазнов. Отец возрадовался бы, узнав, что даже взойдя на трон, своей благородной воздержанностью я напоминаю Марка Аврелия.
Мои вкусы были незамысловаты. По моим рисункам мне изготовили две маски из тонкого электрона, похожие на те, что я видел во сне. Сплав золота с серебром есть союз солнца металлов с их луной, сказал мне ювелир.
Маску Луны надевали девушка или юноша (в зависимости от моего настроения и погоды – врачи говорят, что в холодный сырой день для здоровья полезнее мальчики, а женщины предпочтительнее на жаре). Кто угодно, наделенный хорошим сложением. Часто я даже не видел их лиц: войдя ко мне в маске, они так же и выходили. Сам я надевал маску Солнца, чтобы гости не понимали, что перед ними император, и не пытались меня убить.
Я не заводил кастрированных фаворитов, как Нерон и Адриан, и не искал в связях особого наслаждения, а лишь избавлялся от зуда плоти. Так же поступал и Марк Аврелий.
Я знал, что богиня ждет на Востоке. Когда дела империи наконец призвали меня в места, где сражался когда-то отец, я подчинился судьбе с радостью и надеждой – не в последнюю очередь еще и потому, что климат Рима для императоров губителен.
Сенаторы, любившие повторять эту шутку, вскоре узнали, что она распространяется и на них. А я отбыл в Азию к своим солдатам.
В простоте своего быта я превзошел даже Августа. Я собственноручно пек свой хлеб, готовя его из муки ровно в таком количестве, чтобы хватило утолить голод. Солдатам это нравилось; тем, кто надеялся меня отравить – вряд ли. Пищу я предпочитал ту же, что ели в лагере. На марше я шел среди солдат; иногда я нес значок легиона, а на жаре это было серьезным испытанием. Вдобавок со мной всегда были щит и меч.
Среди императоров, впрочем, их брали в руки многие. Коммод выступал в цирке секутором и в совершенстве владел этими двумя орудиями – вот только когда его душили, ни меча, ни щита у него под рукой не нашлось.
Отец часто повторял, что история Рима решилась, когда парфяне умертвили Красса и его сына. Если бы Красса не убили под Каррами, неизвестно, как сложились бы судьбы Цезаря и Помпея. Красс был богаче Помпея и популярнее Цезаря; вернись он в Рим с победой, мы до сих пор прислуживали бы сенату.
Битву при Каррах отец считал даже важнее сражений с Ганнибалом, и одним из его любимых развлечений было воспроизводить ее в уменьшенном масштабе. Я видел это представление несколько раз. В самый первый я был так мал, что напугался и заплакал; в последний – настолько хорошо понимал происходящее, что заскучал.
Это было в Британии, в один из сумрачно-прохладных, как бы лунных дней, придающих острову его варварское очарование.
Отец построил Legio II Augusta – «Второй-Легион-Августа», как он повторял, словно пробуя на зуб каждое слово – и объявил, что будет разыграна битва с парфянами. Мы не любили этот легион и не доверяли ему после того, как тот поддержал Клодия Альбия; я думаю, что отец решил соединить свое удовольствие с чужим унижением.
