Он задыхался. Куин сел рядом с ним.
— Это не мои собаки.
Лабух вдыхал и выдыхал, это продолжалось несколько минут, пока он не успокоился и не сказал тихо:
— У меня перед глазами стоит, как я выписываю этот рецепт. Вижу бумагу, чернила, свою руку с ручкой. Мне не велели говорить с тобой и с твоей женой. Но я скажу сейчас: Господи, мне так жаль, так жаль, так жаль.
Куин смотрел на грязный задний двор в рытвинах, проеденных давними морозами. «Ягуар» Гэри, припаркованный на расстоянии полуметра между приземистым «релиантом» Уны и внедорожником Ренни, напоминал детскую игрушку. Свет от пары фонарей придавал этому беспорядку тошнотворный вид. Сколько же часов своей жизни Куин провел в таких грязных дворах и тупиках, охраняя груду аппаратуры? Ему вспомнился отец Белль, игрушечный магнат с подмоченной репутацией, который строчит и строчит претензии, письма и заявления, чтобы довести до суда иск о причинении смерти в результате противоправных действий.
— Я не отзывал собак, — сказал Куин.
И подумал: это сделала Белль. Добрая славная Белль. Он испытал мгновенный проблеск радости: что-то разумное возвратилось в этот мир.
Лабух тер ладонями влажные щеки, оставляя на них дорожки. Ночной воздух дал себя знать. Его снова бросило в дрожь.
— Это было как будто ползешь по темному лесу и кричишь, кричишь.
Он вытер лоб рукавом лимонной рубашки с зелеными шмелями. Кожаная куртка, которую он любил с давних пор, теперь висела на нем мешком.
— Это отец Белль затеял суд. Белль тут ни при чем, Лабух. Я не хочу, чтобы ты думал на нее.
— Я виноват, — просипел Лабух. — И заслужил, чтобы пройти через это.
— Ты не виноват, — сказал Куин, и он действительно так считал.
Голос Лабуха опустился ниже на пол-октавы:
— Я посмотрел тогда прямо в глаза твоей жене и сказал: «Почему бы нам не попробовать это?»
Он изобразил, будто выписывает рецепт.
— Почему бы нам не попробовать это?
Он снова заплакал, на этот раз тихо, и Куин наблюдал эту сцену отчаяния с каким-то благоговением.
— Она больше не моя жена, — сказал он.
Лабух убрал ладони от лица. Его глаза опухли так, что почти не открывались.
— Она вышла замуж за другого, — сказал Куин. — За хорошего парня, если на то пошло.
Группа начала играть I Feel Good — кавер в исполнении белых мальчиков.
— Твои ребята, наверное, потеряли тебя, — сказал Куин.
— Вообще-то у них трио, — ответил Лабух, вытирая лицо. — Блондин — сын моей сестры, она попросила его пригласить меня. Они думают, я не догадываюсь, что зван из жалости.
Один из фонарей замигал. Они посидели еще немного, послушали, как ребята доиграли I Feel Good и начали Sweet Home Alabama. Соло-гитарист был очень даже неплох.
— Помнишь тот вечер на острове? — спросил Лабух.
Куин кивнул.
— Дэвид Чертяка Кросби.
— Ты вспоминаешь об этом?
— Иногда. Время от времени.
— Я никому об этом не рассказывал, — Лабух говорил теперь слабым голосом, как человек, которого только что отпустила лихорадка. — Даже жене, потому что какое-то время вроде как надеялся, что он свяжется со мной, и боялся сглазить. Идиот.
Он безжизненно ухмыльнулся, и Куина заполонила ужасная жалость, которая распространялась и на него самого.
— Все равно ты был крут, Лабух.
— Не особенно, — он покачал головой. — Идиот.
И тут Ренни выскочил из задней двери, со сжатыми губами и красным лицом, он молча и озлобленно тащил свою сумку.
— Черт его подери, — бормотал он.
Он обернулся к Куину и крикнул:
— Нас отфутболили!
Он распахнул багажник своего внедорожника, зашвырнул в него сумку и сел с безутешным видом на коврик. Появились Гэри с Алексом, направились было к Куину, но, заметив помятое лицо Лабуха, свернули в сторону.
— Послушай меня, — прошептал Куин Лабуху на ухо. — Любой другой ребенок — буквально любой другой ребенок на свете — мог бы спокойно принимать эти таблетки, и они помогли бы ему.
— О, Боже, — прошептал Лабух и снова уткнулся лицом в ладони. — У меня ведь тоже есть сын.
В это мгновение раскаяние Лабуха пробило капсулу, в которой хоронился Куин. Он искренне, невольно бежал от внутренней боли, но она настигла его извне, рассекла, как острым ножом, простым, немудреным воспоминанием: не о мальчике, скорее, о фотографии мальчика, которую он сам прислал Куину, когда тот снимал комнату в Чикаго. Принужденная улыбка, топорщащаяся форма, задник с нарисованным забором. Женщинам нравилась эта фотография — они восклицали: «Ой, это твой?», полагая, что Куин очень любит сына. Куин вставил фотографию в рамку, хранил ее и в конце концов привез с собой, когда вернулся.
— Твои парни ищут тебя, приятель, — сказал Гэри, который возник ниоткуда и смотрел в упор на Лабуха. — Ты в порядке, приятель?
— Он в порядке, — ответил Куин. Он поднялся и наклонился к Лабуху: — Вставай. Тебе нужно встать.
Куин помог Лабуху подняться на ноги — тот был очень тяжелым и дрожал — и похлопал по спине.
— Давай, возвращайся. Все в порядке.
— Скажи мне, ты только скажи…
— Я прощаю тебя, понятно? Я прощаю тебя.
— Твоя жена…
— Белль в состоянии простить что угодно кому угодно. Это самое лучшее в ней. Ступай с миром, друг мой, — сказал Куин, подражая благословляющему песнопению «Тропы воскрешения».
Он смотрел, как Лабух идет к двери, из-за которой доносились тяжелые ритмичные звуки бас-гитары.
Ренни занялся укладкой аппаратуры. Алекс спросил:
— Что это было, черт возьми?
— Ничего.
— Сэл сказал, что бармен посылал тебе сообщение.
— У меня сейчас нет стационарного телефона, только голосовая почта.
— Значит, твоя голосовая почта не работает. Мы должны были выступать вчера вечером, по-любому Ренни не смог бы, потому что в школе у Кайлы был спектакль, но Сэл все равно говнюк, потому что устроил эту путаницу, а Ренни теперь вроде как не при делах, и Сэл дико, дико разозлился.
Он огляделся и добавил:
— Мы все здорово разозлились, если честно.
— Ничего, переживете, — ответил Куин.
— Будь у тебя автоответчик… — сказал Алекс и тряхнул головой. — Мы вообще-то рассчитывали на этот концерт, Куин, должен тебе сказать.
— Пошел ты к черту, Алекс, — вспыхнул Куин. — То, что Сэл платит, не идет ни в какое сравнение с твоими гонорарами.
— Эй, эй, — вмешался Гэри. — Успокойся.
