Вокруг все изменилось до неузнаваемости. Расцвели поздние весенние цветы, окна блестели чистотой, очередная партия вещей дожидалась старьевщика.
— Снова убиралась? — спросил он.
— Просто барахло, от которого решила избавиться.
Почему решила, непонятно. Он пригляделся к куче забракованных вещей: мягкий стул, блендер, настольная лампа, какая-то посуда. Взгляд выхватил предмет, который стоял в стороне: его первый усилитель, два ватта, подарок на тринадцатилетие.
— Это, никак, мой «марвел»?
Они оба уставились на него, словно на дохлого зверька. Дешевая штука, японский импорт, полированный корпус блестел, словно мокрый, даже под тридцатилетним слоем пыли.
— Он уродский. К тому же не работает, — сказала Белль. — Кому он нужен?
— Мне его мама подарила.
Шестидюймовый усилитель, три кнопки, хлам по большому счету, единственная сохранившаяся память о детстве. И о матери, если уж на то пошло.
— Между прочим, он работает, — сказал он на этот раз с нажимом.
Куин любил этот усилитель. Он много значил для него.
— Почему бы тебе не забрать свой мусор из моего дома раз и навсегда? Теперь тебя здесь ничего не удерживает.
— Белль, не надо, — попросил он.
Он пропустил два последних свидания с сыном, и теперь ему нет и не может быть прощения. Некоторые вещи, особенно не заслуживающие прощения, удается рассмотреть лишь в застывшем свете времени. Он огляделся. В течение двух недель семья Белль роилась в доме, словно стая шершней, под предводительством Эми, сестры Белль. Даже Тед Ледбеттер засветился, важная персона. Но сегодня в доме тихо, никого не видно.
— Тед здесь?
— Нет. А тебе какое дело?
— Прости. А где все?
— Тетушки разъехались по домам. Эми отправляет открытки с благодарностями. Я делаю вид, что у меня много дел, чтобы хоть четыре секунды побыть в покое.
Она прислонила грабли к дереву, сделала глубокий выдох, который напомнил ему о занятиях для беременных, где учат правильно дышать во время родов. Он вслед за ней вошел в дом, и она, заметив его, удивилась.
— Можно мне попить? — попросил он.
Она прошла на кухню, налила стакан воды. Дом был аккуратным — образец загородной классики, хотя, строго говоря, находится в городской черте Портленда. Некогда ухабистый участок поделили на газоны. Качели, скворечники на деревьях, собаки. Родители Белль купили этот дом и передали ей с условием, что имя Куина не будет фигурировать в документах на право собственности.
— Она говорила про него? Старуха?
Куин покачал головой.
— Она выманила у меня пять баксов.
— Они вели друг с другом замечательные разговоры, — сказала она. — Я знаю.
— Не понимаю, как он вообще с ней ладил.
Куин очень старался, чтобы это прозвучало легко, но от чрезмерного старания слова упали, словно камни, как падало все в последнее время.
— А ты сказал про него?
Он залпом осушил стакан. От крекеров в форме животных смертельно хотелось пить.
— Кому, ей?
— Ей! Кому же еще, Куин?
— Нет, — ответил он и добавил: — Не смог.
Ледяная корка враждебности, покрывавшая ее, начала подтаивать.
— Нет ничего странного в том, что он ладил с ней, это в его характере, — сказала она наконец. — Она же немыслимо старая.
— Я это заметил.
Она коснулась пальцами его руки.
— Это все, о чем я тебя прошу. Он дал ей слово, а для него слово кое-что значило. Я могла бы и сама, но это, — она будто поискала нужное выражение пальцами в воздухе, — это долг отца.
Куин ничего не сказал. Что тут скажешь? Он ушел, когда мальчику было три, и вернулся, когда исполнилось восемь. Он добровольно покинул мальчика на пять лет, разбил хрупкую скорлупу отцовства. Бостон, Нью-Йорк и, наконец, Чикаго, пока до него не дошло, что его новая жизнь ничем не отличается от старой, от которой он сбежал, только более одинокая. За этим последовал долгий унизительный путь на автобусе домой. Он прилично зарабатывал — всегда прилично зарабатывал, только этим и мог гордиться — и все равно боялся встретить бывших товарищей по группе и администратора, которые станут шептаться: «Ха-ха, нет, он не смог ничего добиться, и да, он вернулся навсегда».
— Я же не говорю, что не буду ходить к ней. Всего лишь сказал, что она совсем не божий одуванчик в клетчатом фартучке.
— Бедненький, — ответила Белль. — Какие еще дела у тебя запланированы на сегодня?
— Свадьба в пять.
— Вечно у тебя свадьбы в пять, мистер Нарасхват.
Раньше она всегда его так поддразнивала, и теперь, когда возобновила эти подколки, он почувствовал себя не таким одиноким. Белль однажды сравнила его манию выступать с хроническим алкоголизмом. Куина это задевало, правда была в том, что в своей незначительной и бестолковой жизни он, лишь играя на гитаре, чувствовал, что способен дать другому человеку именно то, в чем тот нуждается.
Он прошел вслед за Белль в гостиную, но сесть ему не предложили. Он оглядел комнату, заметил что-то странное, потом сообразил: она убрала книги. Она обычно читала запоем, по четыре-пять книг зараз, и они, распластанные ее страстью, лежали повсюду корешками вверх. Сколько вечеров они провели, когда она пересказывала ему сюжеты, а он, смеясь, умолял не раскрывать, чем все кончилось. Но она всегда так поступала: если ей нравилась книга, она рассказывала историю целиком. Теперь книги аккуратно по росту стояли в шкафу, который, казалось, только-только натерли полиролью.
— Осталось не так уж много суббот, — сказала она.
— На самом деле семь.
— Значит, семь. Неужели ты при всей своей занятости не выкроишь пару часов в субботу?
— Да, но потом придется есть отравленное печенье.
Она засмеялась каким-то лающим смехом, и они оба вздрогнули. Он взял ее руки в свои и не отпускал, сострадание переполняло его до краев. Оно было бездонным.
— Можно мне еще раз заглянуть в его комнату? Всего на минутку?
Он хотел положить дневник обратно, пока она не обнаружила пропажу. Невозможно представить, что она не знает о существовании дневника, она, которая так пристально следила за жизнью мальчика, словно верила, что в будущем ему потребуется биограф.
Она отняла руки.
— Не сейчас.
Наказывала его, эта жестокая и любящая женщина, его подлинный друг. Он заслужил, но он слишком хорошо знал ее, знал, что жестокости ей хватит ненадолго.
— Мне нужно подписать открытки, — сказала она. — Твой отец прислал соболезнование. И Аллан звонил, из самого Гонконга.
