В любом случае, надо разворачивать этот кокон и выбираться из-под кота, желательно не особо его потревожив. Иными словами, с предельной осторожностью вынув лапу из уха, а рыжий хвост – практически изо рта. Потому что затем и придумали утро, чтобы у людей был повод пить кофе. А кофе сам себя не сварит; впрочем, в этом доме как раз вполне может, но это будет не то. У меня получится лучше. Значит, надо вставать.
В кафе царит полумрак, потому что окно, которое выходит во двор, закрыто старыми ставнями. А два других нараспашку, но толку от них немного; то есть много, конечно, но не в качестве освещения помещения. От этих окон, распахнутых куда-то в неведомое, совсем другой толк.
Но сварить кофе можно и в полумраке; честно говоря, после такой вечеринки полумрак – самое то. В мире духов не бывает похмелья, но я в этом смысле везунчик, у меня есть человеческая составляющая. И после хороших загулов иногда начинает казаться, что нет вообще ничего, кроме нее. Но сам знаю, что только кажется. Трудно всерьез считать себя совсем уж пропащим, в смысле, окончательным человеком, когда бесстыдно паришь над плитой, потому что ноги, видите ли, пока плохо слушаются. А воспарить – ничего, нормально зашло.
Но после первой же чашки кофе все эти проблемы утрачивают актуальность. Уходят в прошлое, причем сразу в доисторическое, чтобы два раза не вставать. Даже квадратная голова снова приобретает приятную мозгу округлую форму. А жизнь начинает казаться настолько прекрасной, что хоть в обнимку с плитой рыдай от избытка эмоций. Как та смешная девчонка сказала: «Потому что могу!»
Но все-таки рыдать – слишком тяжелое физическое упражнение для неподготовленного меня. Поэтому я не рыдаю, а мою джезву и снова ставлю ее на плиту. Того гляди, Тони проснется. А не проснется, ему же хуже. Впрочем, не хуже. Если что, я и третью сварю.
Тони приходит в чрезвычайно удачный момент, когда третья порция кофе уже готова, а вторую я еще не допил, поэтому мне не жалко делиться. С чувством времени у него все в порядке; возможно, это особенность всех крутых поваров.
– Под стол вы меня, конечно, красиво задвинули, – говорю я, протягивая ему чашку. – Но спасибо хоть не выбросили в окно.
– Зачем в окно? – удивляется Тони. – Мы тебя не «задвинули», а заботливо уложили. Нёхиси сказал, тебе нравится спать под столом.
А. Ну если Нёхиси сказал, значит действительно нравится, уж он-то знает меня. Или раньше когда-то нравилось, или потом понравится. Нёхиси существо нелинейное, нормально, что он путает времена.
– Что это было вообще? – спрашивает Тони, усаживаясь на табурет.
– Да-да, мне тоже интересно, что вчера было? – подхватываю я. – Как я мог так внезапно свалиться? Финал реально не помню. Как будто человеком бухал.
– Это, наверное, бюрократическая настойка тебя свалила, – покаянно вздыхает Тони. – Которая на пепле подписанных договоров и прочего. У тебя даже кресло от нее отросло!
– Какое кресло? – подпрыгиваю я, невольно ощупывая задницу. Потому что – ну вдруг и правда там какое-то кресло болтается. А я не заметил спросонок. И теперь так и буду ходить.
– Офисное, – говорит Тони. – Черное. На колесиках. Такое непростое, начальственное… да не ищи ты его, оно быстро исчезло. А то как бы мы смогли тебя уложить?
– Точно, – наконец вспоминаю я. – Было кресло! Я в нем сидел, крутился, сначала было прикольно, а потом встать не смог. И вы еще развели хтонический ужас. Какие-то контракты подписывали. Это меня и добило – ваше зловещее колдовство.
– Оно меня самого добило, – ухмыляется Тони. – Проснулся сегодня с мыслью: я же контракт подписал! С этой твоей подружкой. Вроде по смыслу она теперь считается плененным духом. Но у меня стойкое ощущение, что плененный дух у нас все-таки я.
– Да ладно тебе, – говорю. – Посмотри на себя в зеркало, какой из тебя плененный дух?
– Ну такой, – после паузы задумчиво отвечает Тони. – Небритый. Но в принципе, вполне ничего. А кто она, эта тетка? Откуда вообще взялась?
– Понятия не имею, – вздыхаю я. – Хреновый из меня теоретик. Но в жизни еще не встречал ничего круче ее.
– Да Бездна же, – сонно бормочет кот, в смысле, Нёхиси. – Персонификация определенной части вселенской силы, ужатая до выносимых масштабов. Как и я, собственно; только у меня часть силы другая. Короче, было бы что понимать.
– Бездна? – растерянно спрашивает Тони. – Персонификация? «До выносимых масштабов»? «Ужатая»? Вряд ли это приятно – уменьшать себя до чужих масштабов, а она ничего, молодец, бодро держится и вовсю веселится… Но зачем ей это вообще? Я имею в виду, что у нас тут такого, чего у нее самой нет?
– Например, твой суп, – напоминаю я. – Он, как я понимаю, существует только в этой точке Вселенной. Хочешь не хочешь, а или ужимайся, или без Немилосердного супа дальше сиди. Ну и вообще – движуха же! Интересно! Игра! Какой смысл быть частью вселенской силы, если время от времени не играть?
– Спасибо, – говорит Нёхиси. – Что-то такое я и сказал бы. Но ужасно лень было окончательно просыпаться, превращаться во что-то антропоморфное и подробно все это объяснять.
С этими словами он поглубже зарывается в одеяла и сворачивается таким уютным клубком, что становится завидно. Почему я сам, черт побери, до сих пор не научился превращаться в кота?!
Правильный ответ: да потому что был занят по горло другими вещами. Движуха, интересно, игра.
– Интересно, еще день или уже все-таки вечер? – меланхолично говорит Тони, явно желая отвлечься от размышлений о повадках Бездн. Ставит чашку на стол, подходит к окну, открывает ставню. Судя по залившему помещение мягкому свету, еще не вечер, но к тому постепенно идет.
Тони стоит у окна так долго, что мне становится интересно, какое чудо он во дворе увидел? Как по мне, у нас довольно скучный двор; впрочем, оно и неплохо. Чтобы уравновесить наше демоническое заведение общепита, вокруг должен быть беспредельно неинтересный двор.
Наконец Тони поворачивается и спрашивает:
– Это твоя работа?
– Что именно? Если солнце на небе, то все-таки вряд ли. Я спал, никого не трогал. Уверен, оно само.
– Да при чем тут солнце? – отмахивается Тони. – Где наш двор?!
Не дожидаясь ответа – и это разумно, где ж я ему возьму ответ, если у меня пока нет даже вопроса? – Тони выскакивает на улицу. А я – куда деваться – следом за ним.
– Ты что-нибудь понимаешь? – спрашивает Тони.
– Что-нибудь понимаю. Я знаю этот двор. Бывший монастырь бенедиктинок. Проходной с Швенто Игното на Доминикону. Очень условно проходной. Когда в конце вон того прохода дверца открыта, можно выбраться на пустырь за гимназией Саломеи Нерис. А когда она на замке – ну, извините. Придется обходить.
– Да, я тоже этот двор знаю, – нетерпеливо кивает Тони. – Но это же не наш двор! Не на Бокшто. Мы, получается, переехали, сами того не заметив? Это твоя работа? – повторяет он.
