Рассказывал им о туристе-Кроносе, смеху ради ускорившем ход времени в некоторых местах, а в других, напротив, замедлившем; о Нарядной Даме, приносящей удачу в любви тем, кто знает, как правильно с ней поздороваться; о василиске, которого никто до сих пор своими глазами не видел, но только потому, что он – убежденный хикки, а не потому, что никаких василисков в природе якобы нет; об улицах, меняющихся местами, и волшебных лавках, иногда возникающих из ниоткуда максимум на день-два, а потом опять исчезающих; о русалках, заплывающих в реку Нерис из притоков, как деревенские кумушки приезжают в столицу, чтобы прошвырнуться по магазинам и посидеть в кафе; о призрачных полуночных ярмарках с каруселями на Ратушной площади и прочих мелких, по выражению Люси, городских чудесах. Иногда внезапно вставлял в свой рассказ исторические подробности о дворце Радзивиллов, квартире, где гостил поэт Бродский, доме боярина Кесгайлы, иезуитском новициате, стеклодувной мануфактуре и францисканском монастыре. Знал по опыту, что сухие документальные факты придают достоверности выдуманным историям, помнил, как сам под давлением авторитета Кесгайлы и Бродского поневоле начинал принимать за чистую монету весь остальной Люсин безответственный гон.
Говорил без умолку, и сам удивлялся, как много, оказывается, запомнил, хотя побывал всего на трех с половиной Люсиных экскурсиях, после которых в голове оставалась не столько конкретная информация, сколько восторженная уверенность, будто Вильнюс по каким-то не поддающимся внятной формулировке причинам лучше всех городов на земле. И только в финале прогулки до него наконец дошло, что память тут ни при чем, а шутка про Дельфийскую жрицу – не то чтобы именно шутка. Это же один из напрочь забытых домашних навыков внезапно ожил.
Когда тебе кто-нибудь нравится, хочется узнать – не предположить, не придумать, а всем собой, кожей, сердцем и прочими потрохами почувствовать – каково этим человеком быть. На Этой Стороне такое желание, как и умение ненадолго забираться в чужую шкуру, считается совершенно естественным. Так делают более-менее все, особенно в ранней юности, когда сердце и глаза нараспашку, и невообразимо прекрасным кажется буквально каждый второй. Но и с возрастом не то чтобы теряют к этому интерес, просто обычно становятся более избирательными и одновременно искусными, хотя, конечно, и то, и другое необязательно, у всех по-разному. По большому счету, зависит от темперамента, как и все в вопросах любви.
Он всегда был влюбчив – во всех смыслах сразу, но в этом особенно. Пока жил дома, из чужих шкур практически не вылезал. Всеми вокруг интересовался, всех подряд хотел перепробовать, то есть почувствовать изнутри. Но на Другой Стороне эта способность, в отличие от умения договариваться с приборами, его покинула, только изредка проявлялась в виде смутной тоски о недостижимой близости с незнакомцами, и тогда он мечтал, как было бы здорово хоть на короткий миг превратиться в девчонку на скейте, подвыпившего студента, уличного портретиста, строгую медсестру с птичьим профилем, веселого водителя мусоровоза, актрису с журнальной обложки, смуглого старика-циркача. Не вообразить, не придумать, а по-настоящему побыть таким человеком хотя бы пару минут. И если, к примеру, девчонка с утра разбила колено, пусть ее колено у меня тоже болит.
Был уверен, это просто причудливые фантазии вместо более традиционных эротических, легкий заскок, безопасный для окружающих бзик. А оказалось – память. Вернее, смутная тень памяти о том, что такое возможно и уже случалось не раз.
Вернувшись на Эту Сторону, Эдо мало что вспомнил об утраченном прошлом. Но это как раз нормально, в его случае вспомнить хоть что-нибудь уже великое чудо, так все компетентные специалисты ему говорили; собственно, до сих пор говорят. Ладно, чудо, так чудо. Такие, значит, теперь у нас чудеса – постепенно, вслепую, почти наугад извлекать из забвения фрагменты даже не столько давних событий, сколько былого себя.
Эпизоды прежней жизни всплывали в его памяти медленно и неохотно, обычно только после того, как кто-нибудь напоминал. Знакомых он не узнавал в упор, при этом былые чувства – любовь, восхищение, враждебность, симпатия, доверие, неприязнь, интерес, желание опекать – возвращались мгновенно, при первой же встрече, и, по свидетельствам старых друзей, совпадали с прежними, хотя изнутри поначалу казались вздорными, необоснованными, похожими на каприз. С практическими навыками было лучше всего – он регулярно обнаруживал, что умеет делать разные штуки, о которых прежде вроде бы даже представления не имел – выступать перед огромной аудиторией, управляться с моторной лодкой или усилием воли так замедлять падение, что оно становилось почти полетом. Но ничего хотя бы отдаленно похожего на внутреннее превращение в постороннего человека с ним пока не происходило. Да и желания такого не возникало: когда собственная жизнь в тебя едва помещается, становится не до других.
И вдруг ни с того, ни с сего этот навык восстановился – без сознательного намерения, без каких-то усилий, сам. И сразу же все получилось круто, всерьез, надолго, с такой полнотой погружения, как раньше, пожалуй, никогда не бывало; ну или просто не вспомнил пока.
Он же и правда не подражал Люси, не копировал ее поведение, не пересказывал услышанное наизусть, а, можно сказать, отчасти в нее превратился. Все это время болтал, как Люси, рассуждал и сочинял на ходу, как она, водил спутников Люсиными, а не своими любимыми маршрутами, даже кофе себе по дороге купил в ее вкусе, латте с миндальными сиропом, до сих пор был уверен, что согласится пить эту мрачную сладкую хрень разве что по приговору суда. И всю дорогу был, как Люси, в полном восторге от ерунды, которую нес, потому что – тоже, как Люси, ему самому такое бы в голову не пришло – явственно ощущал свою болтовню строительным материалом, из которого постепенно, шаг за шагом, слово за слово, кирпич к кирпичу возводится новая вечная тень этого старого юного города, новый прельстительный, сладостный, лживый, самый правдивый на свете миф.
Наконец, отшагав причудливыми зигзагами бог знает сколько улиц, площадей и дворов, они дружно рухнули в плетеные кресла летней веранды Ужупской пиццерии с видом на ангела-трубача и его соседа железного кабана, толстой цепью прикованного к велосипедной стоянке. Пряный яблочный грог, о котором знакомые рассказывали с благоговейным придыханием, примерно как о Тониных пирогах, действительно оказался на диво хорош. И как нельзя более кстати: только понемногу начав согреваться, Эдо осознал, как зверски за эту прогулку замерз.
Посмотрел на часы: ничего себе погуляли, уже начало десятого! Если звонить Каре и проситься домой, то прямо сейчас, иначе останусь без ужина, кухня в «Гусином горе» работает не то чтобы допоздна. Да и Кару совсем на ночь глядя неловко тревожить. И с Тони потом засижусь до утра, что само по себе неплохо – было бы, если бы я мог прямо там завалиться спать. Но это как раз совершенно точно нельзя.
Поставил на стол пустую кружку, собираясь поблагодарить за компанию и попрощаться, но в этот момент услышал далекий звук, обыденный и одновременно совершенно немыслимый, невозможный. То есть на самом деле, конечно, еще как возможный – дома, или в Берлине, в Таллине, в Цюрихе, в Праге, в Вене, во Львове, в паре десятков знакомых ему городов и в тысячах пока неизученных. В общем, практически где угодно, но только не тут.
