Дита закрыла руками лицо. Соня решила, она заплакала, и тут же себя обругала за гимн, невыносимо, когда Дита плачет, нельзя так ее обижать. Но оказалось, сраная Дита смеется. И сраный настоящий мужик тоже смеется. Они оба смеются над ней. И говорят на каком-то дурном, непонятном, нелепом, шепелявом, смешном языке, специально, чтобы Соня не понимала. И почувствовала себя чужой и ненужной – окончательно, навсегда.
«Ах вы сраные гады, – подумала Соня. – Ну все, вы меня достали. Я вам теперь покажу!»
Хотя сама понимала, что ничего им не сделает. Что сделаешь людям, которые только что обнимались, как самые близкие в мире, а теперь вместе смеются над Соней, и им хорошо.
Это было настолько невыносимо, что Соня заплакала. Не хотела при них реветь, само получилось. Хуже всего, что когда так горько рыдаешь, становится трудно петь. Но Соня старалась. Не столько пела, сколько орала сквозь слезы: «Deutsche Jugend! bestes Streben! unsres Volks in dir vereint!» Но сама понимала, что получается не обидно, а жалко. Таким пением никого не обидишь. Значит, придется забрать быка.
На самом деле Соня не хотела забирать у Диты картину, подарки не забирают, подарить, а потом отнять – хуже всего. Она просто грозилась, чтобы Дите стало обидно, чтобы ее проняло. «Но теперь-то, – поняла Соня, – точно придется забрать моего быка! Может, тогда до Диты наконец-то дойдет, что она натворила? Может, хотя бы ради картины выберет меня, а не этого мужика?» – думала Соня, снимая свою картину со стены, где она так отлично висела, прекрасно смотрелась и украшала бар.
К выходу шла специально медленно, чтобы дать Дите последний шанс. «Пусть встанет, обнимет меня, извинится, попросит не уходить, пообещает прогнать чужака, – думала Соня. – Или хотя бы скажет, что любит меня больше всех в мире. Ну или ладно, если просто прямо сейчас меня обнимет, так и быть, может ничего не говорить!»
Но Дита не встала, не догнала, не обняла, не попросила остаться. «Никогда раньше так не было, – думала Соня. – Дита всегда спешила со мной помириться! Боялась, что иначе я от горя умру. Ну да, теперь-то ей больше меня не надо! Могу умирать, сколько влезет. У Диты есть новый друг».
Некоторое время Соня топталась у входа на улице. Думала, может, Дита все-таки выйдет следом. Сперва не хотела мириться, рассердилась за гимн и что отняла подарок, но если чуть-чуть подождать, Дита опомнится и прибежит.
Но Дита не прибежала. Даже вразвалочку не пришла. И тогда Соня очень медленно, как будто по горло в воде, пошла, прижимая к груди картину. Не домой – у меня больше нет дома! – а просто так, куда-нибудь, никуда.
На углу Соня остановилась, потому что когда идешь никуда, невозможно решить, в какую сторону поворачивать. И вот тогда она почувствовала – не погоню, за ней, было дело, гонялись разные тупые придурки, и это ощущалось совсем не так – короче, не погоню, скорее чье-то внимательное присутствие. И снова, в который раз за этот сраный день разрыдалась, но теперь наконец-то от внезапного острого счастья – что больше она не одна. И уже никогда не будет одна!
Обернувшись, Соня увидела, что к ней приближается незнакомый мужик; ну как – незнакомый, тот самый, из бара. Только в баре он был совсем небольшой, а теперь стал ростом до неба и почему-то сиял. «Но это как раз понятно, – с удивившей ее саму рассудительностью подумала Соня. – В баре быть таким огромным невежливо, пробьешь головой потолок, и потом разбирайся с соседями. А если начнешь светиться, нарушишь уют. Зато на улице можно все».
Великан приближался, Соня зачарованно смотрела на него и думала одновременно две мысли двумя разными голосами: «Зачем он за мной погнался, это он сейчас приставать ко мне будет или просто картину решил отобрать?» – а второй мыслью был ей самой пока непонятный, зато счастливый, как в детстве, ликующий крик.
– Попался, который кусался! – сказал великан, так ласково, как с Соней даже Дита не говорила. И вообще никто, никогда. Наверное, чтобы стать таким ласковым, надо быть огромным до неба, а он как раз, по счастливому совпадению, был.
Взял Соню – не на руки, а в руку, посадил на ладонь, как бабочку, осторожно погладил, то ли пальцем, то ли взглядом, то ли лунным лучом, и от его прикосновения все наконец-то закончилось. То есть, наоборот, началось.
Соня куда-то – везде, никуда, во всех направлениях сразу – летела и ликовала, хохотала от нежности, ластилась сразу ко всем – к удивительному великану, к холодному восточному ветру, который подхватил ее и кружил, к тополиным стволам, к стенам, каменным и кирпичным, к какому-то странному мокрому темному существу, которое оказалось рекой; ай, да неважно, главное, Соня летела, ликовала, любила – себя, такую прекрасную, и весь мир сразу, и еще много миров, и то ли думала, то ли кричала вслух: так и знала, даже когда ничего не знала, что я чудесный дракон! – хотя уже понимала, что никакой она не «дракон», уж точно не такой, каких придумали люди, чтобы рисовать на картинках, совершенно другой.
Ладно, я – это просто я, – думала Соня, то есть никакая уже не Соня, а молодой Шарский демон, но его имя невозможно написать буквами, оно звучит, как треск сухих толстых сучьев в костре, а если сучья тонкие, или сырые, или вообще поленья, получится совершенно другое имя, чужое, не Сонино, хотя человеческое ухо вряд ли различит. Короче, проще продолжать называть Соню Соней, чем жалкой пародией на – ее? его? – настоящее имя, типа «хщш» или «хшщ».
Потом, налетавшись, наликовавшись, накричавшись от пуза, окончательно вспомнив себя и сто раз удивившись, Соня лежала в таком специальном потаенном пространстве на границе между мирами людей и духов, шарские демоны любят там отдыхать, для них это что-то вроде курорта на берегу сразу двух океанов, где то с одной, то с другой стороны накатывает волна. И сияющий великан был рядом, гладил ее по двум спинам сразу, огненной и ледяной, очень ласково, но без трепета и почтения, как люди гладят котят. Недопустимая фамильярность, но ужасно приятно. Вот бы так было всегда!
«Ладно, – думал молодой Шарский демон, – этому можно гладить меня без трепета. Ему все можно, у него такие красивые сияющие рога! Я тоже хочу такие, вот интересно, почему у нас не растут? Ладно, мы и без рогов самые красивые в мире», – умиротворенно думал молодой Шарский демон, который все-таки немножко остался Соней, даже помнил про улетевший в небо каштан, Диту, сломанную колонку, надпись «бездна» на стуле, и как его в человеческом мире зовут.
Наконец Соня спросила:
– Почему ты так долго не приходил меня спасать? – и тут же сама себя перебила: – Ай, ну да! Ты же мог вообще никогда не прийти! Ты не обязан! Просто любишь всякие чудеса.
– Приятно встретить столь полное понимание, – кивнул великан. – Но попадись ты мне раньше, спас бы тебя с большим удовольствием. Мало ли что не обязан. Просто Берлин – не моя земля, я сюда в гости приехал. За всем миром не уследишь! Он большой, а я маленький. То есть вполне огромный, но для всего мира пока все-таки маловат.
– А чья земля Берлин? – оживился молодой шарский демон.
