У Люси вырвалось:
– Ох!
Она старалась не смотреть на Уилбура, потому что при виде этих рисунков у нее наворачивались слезы. А Марта, глядя на внучку, медленно порвала листок на две половинки.
– Зачем?! – возмущенно воскликнула Люси.
– Ты не понимаешь, – сказала Марта. – Это я нарисовала. Это мой Уилбур. Больше я никогда не смогу его нарисовать. Теперь, когда он умер, Уилбур тоже умер.
Люси ударила ладонью по столу.
– Уилбур не твой, чтобы ты его рисовала. О чем ты вообще говоришь? Черт побери, что с тобой не так?
Марта в испуге глянула на внучку зелеными глазами.
– Что со мной не так? Ничего. Это со всеми вами что-то не так, а не со мной. – Она расхохоталась. – Господи, я правда схожу с ума, да?
– Бабуля, а что это значит – со всеми нами что-то не так? – спросила Люси, сердито скрестив руки на груди.
– Да сама мысль о том, что мы все здесь, в этом месте… – Марта разрывала листок бумаги на все более мелкие кусочки. – Все было ложью. Я думала, станет лучше, если я расскажу про Дейзи… Но не стало.
– Нет! – неожиданно для самой себя воскликнула Люси. – Мы сильные. Сильные.
Марта улыбнулась – почти ласково.
– О, Люси, нет. Посмотри по сторонам.
– Тебе все кажется мрачным и тоскливым, и я могу понять почему, – начала Люси, переплетая пальцы. – Никто не бывает радостным постоянно. Я знаю, что не все было идеально, но, бабуля, не все было ложью. Мы были по-настоящему счастливы. Я очень любила сюда приезжать. Мне нравилось тут расти, быть рядом с Кэт… быть твоей внучкой. – Она облизнула пересохшие губы. – Постоянно видеть тебя и Левшу, и варить кофе, и читать книжки с Флоренс, и все прочее. Это все было, бабуля, это не выдумано.
Марта покачала головой.
– Очнись, Люси. Назови мне хоть одного человека из нашей семьи, кто выстоял после всего этого… Уходи. Оставь меня одну, ради бога.
Люси подбоченилась. Она вся дрожала.
– Не уйду!
И тут Марта вдруг закричала на нее хриплым от злости голосом:
– Уходи! – Она указала на дверь. – Господи, Люси, ты и понятия не имеешь. Ты никогда не просыпалась, гадая, не в этот ли день отец забьет тебя до смерти, как это бывало с Левшой. Или что тебя посадят в поезд и ушлют от твоей семьи на четыре года, как отослали меня, а когда ты вернешься, ты станешь настолько другой, что тебя никто не будет узнавать. А ты порхаешь тут и говоришь, что хочешь стать писателем, и что ты так любишь бывать здесь, а как это прекрасно – «семья», и ты… Ты ошибаешься. – Ее голос смягчился. – Я знаю: ты идеализируешь Винтерфолд – наверное, из-за развода родителей, но… но ты ошибаешься.
Люси с трудом сдержала слезы.
– Ладно.
– Прости меня… – начала Марта.
Люси попятилась за порог, в холл, подальше от бабушки, взбежала вверх по лестнице в комнату своего детства и захлопнула дверь. Ее спальня находилась над гостиной, в другом крыле Г-образного дома – не в том, где располагалась спальня бабушки и деда. Поэтому частенько среди ночи сюда прокрадывалась Кэт и забиралась в кровать к Люси; они шептались и смеялись до тех пор, пока золотая луна не вставала высоко и не светила сквозь тонкие цветастые шторы, словно полночное солнце. Сдвинутые односпальные кровати были застланы все теми же старыми, потертыми шерстяными покрывалами, похожими на саваны. В этой комнате у Люси начались первые месячные, здесь она написала свой первый рассказ «Девочка, которая съела луну». Здесь она покрасила волосы лаком для волос, а потом пришлось их срочно состричь, вследствие чего потом она ходила с уродской неровной челкой. Здесь она демонстрировала Кэт свою грудь, а Кэт – ей. Люси созрела рано, а Кэт поздно. На широком окне с деревянной рамой лежали ее любимые детские книжки: «Семейка Белл», «Фонари на снегу», «Шкатулка с чудесами». В Рождество после развода родителей здесь Люси провела все каникулы. Валялась в кровати и читала. Никто ей не досаждал, никто не старался «составить ей компанию». Она жалела те семьи, где всегда приходилось «вливаться в компанию». Здесь ты просто жил своей жизнью, а порой в твою жизнь входили все остальные. Марта готовила яйца по-шотландски исключительно для Люси, только для нее одной, а еще они с Кэт сами ездили на автобусе в Бат и смотрели «Братство кольца». А потом наступило Рождество, когда…
Люси стояла и смотрела за окно, прижимая к груди блокнот и размышляя о Марте, о Флоренс, обо всех. Потом она села на кровати по-турецки. В доме было очень тихо, слышался только стук маятника напольных часов в прихожей. Люси взяла ручку с прикроватной тумбочки и начала писать в блокноте – спокойно и ясно.
Ты говоришь, что мы не были счастливой семьей, бабуля. Но я помню Рождество, когда мне было девять лет. Наша машина сломалась по дороге до Винтерфолда – на шоссе «А» сразу после Бристоля. Мама психанула и пошла в паб, а мы позвонили Левше, и он приехал, чтобы забрать нас, но только мама к тому времени была вне себя, поэтому из паба уходить не хотела, и они с папой остались там выпивать, а я поехала с Левшой. Я сидела на заднем сиденье машины, закутавшись в большое одеяло (то, оранжевое, которое Сьюзен Тэлбот связала с лиловым пятном посередине, потому что она близорукая, нитки перепутала).
Отлично помню, как это было здорово – оставить их в этом пабе. Потому что не такая уж это была страшная тайна – то, что их брак распадется. Я это поняла намного раньше, чем они сами. Мне просто хотелось, чтобы они осознали, что не подходят друг другу; чтобы они смирились с этим и перестали притворяться счастливой семьей. Ты забываешь, бабуля, что я раньше жила в несчастливой семье. Совершенно ужасно быть единственным ребенком между двумя людьми, которые лгут тебе, потому что думают, что так лучше.
Я часто вспоминаю то Рождество – правда! – потому что тогда я впервые поняла, что дети часто бывают правы, но их никто не слушает. Левша всю дорогу, пока вез меня сюда, насвистывал, а ехал он очень медленно, потому что дороги были скользкие из-за гололедицы, и когда мы были уже не так далеко от Винтерфолда, стало темно. Мы подумали, что дело к ночи, а на самом деле это была снежная туча. Мы пели «Jingle Bells», «Blue Christmas» и «Let It Snow» – у Левши была с собой кассета «Крысиной стаи»
[105] с новогодними песнями. Левша подражал Дину Мартину – как всегда ужасно, – и мы жалели о том, что тебя нет в машине и ты с нами не поешь, потому что ты всегда знала слова и любила петь. Забавно. Ты любишь петь, и мой папа любит, и Левша. И Флоренс. Вы все поете, все время.
