Флоренс яростно покачала головой.
– Какая-то восемнадцатилетняя девчонка. А кто отец – понятия не имею. А она живет где-то в Лондоне. Я записала ее имя. Кэсси… как-то там еще. Фамилия ирландская. – Она прижала длинные пальцы к лицу, и ее плечи затряслись. – Я всегда знала, что моя мать не любит меня так, как всех вас, всех остальных. Только я не могла понять почему. – Ее голос зазвучал приглушенно. – Можешь все это с треском раскрыть, если хочешь.
– О, Фло! Бабуля любит тебя, конечно, очень любит! – Люси потянулась к тетке через стол. – Она всегда нам о тебе говорила – какая ты потрясающая и что ты умеешь все на свете.
Флоренс откинулась на спинку стула и сказала очень тихо:
– Послушай, Люси, я думала, что счастлива. Думала, какая разница, что на самом деле я чужая, ведь для всех разговоров у меня есть мой папа, а наш дом – безопасное место. Теперь я вижу, что все это ложь.
– Наш дом был и есть чудесное место!
– Нет. Мы разбежались, каждый пошел своим путем, а почему? Задай себе этот вопрос. К примеру, только что я думала, что ты захочешь мне помочь, замолвить словечко кому-то в газете, чтобы кто-то написал статью, если ты сама не можешь…
Флоренс встала и принялась засовывать листы бумаги и газетные вырезки в потрепанную красную папку.
Люси откинулась на спинку стула. У нее просто голова шла кругом и в прямом, и в переносном смысле слова.
– Ты слышала, что я сказала?
– Да, я слышу тебя, Фло. Просто не знаю, что сказать.
– Ты мне не веришь.
– Верю. О, Фло. Тебе бы надо об этом поговорить с бабулей.
– Я пробовала. Она – как кирпичная стена. – Губы Флоренс искривила жуткая ухмылка. – Люси, я правда пыталась. Если бы папа был жив… Я не могу к ней пробиться. И я поняла, что сейчас лучше не пытаться.
Люси крепко зажмурилась.
– Ты нужна ей. – У нее сердце болело за Фло, за бабушку. – О, Фло, ты же знаешь, ты до сих пор одна из…
– Не говори этого. Не говори: «одна из нас». Люси, клянусь… Просто не говори этого. – Флоренс взяла папку под мышку. – Значит, ты мне не поможешь.
– Написать статью о том, что ты приемная дочь Левши? Только для того, чтобы создать о тебе благоприятное общественное мнение? Не может быть и речи, Фло, разве ты не видишь, что это жуткая идея? Ты… ты просто ужасно расстроена и не соображаешь, что говоришь.
Неправильно, неверно, нельзя было так разговаривать с тетей! Флоренс поджала губы. Люси нахмурилась. «Как это мы можем не быть родными? Она ведь ужасно похожа на своего отца!» Мысли по-прежнему скакали. Люси представляла себе осколки семейного китайского фарфора на полу, и это было невыносимо. Неужели только ей одной хочется собрать эти осколки?
– С меня хватит. Я выговорилась, и даже полегчало, теперь буду жить сама по себе, без вас. – Флоренс вытащила из кармана пальто деньги. На пол посыпались чеки и монеты. Она положила две банкноты на стол. – Прощай, Люси.
– Фло, не уходи.
Флоренс размашистым шагом покинула ресторан, по пути опрокинув стул. Люси оцепенела. Подошел смущенный официант и протянул ей счет, после чего принялся ликвидировать устроенный Флоренс беспорядок.
«Я все напутала, – думала Люси с тоской. – Бабуля столько лет скармливала мне идею об идеальном семействе! А теперь ясно, что это неправда. Потому что после таких ужасных происшествий мы, похоже, друг другу совсем не помогаем. Мы рушимся, как карточный домик».
Официант принес сдачу. Монетки звякнули, упав в керамическую пиалу. Люси повернула голову и посмотрела за окно, на бледно-голубое небо, и услышала приглушенный гул Лондона. Она пожалела о том, что никто не заберет ее отсюда, не увезет из города, не доставит в яркую, теплую комнату в Винтерфолде, и она не услышит, как Марта поет внизу, а Левша рассказывает ей о чем-то, как воркует радио, лает пес… Этот мир исчез навсегда, и Флоренс права.
Люси взяла сдачу и медленно пошла вниз по лестнице, к теплу лондонской весны.
Дэвид
Июнь 1947
Днем раньше он рисовал в районе Лаймхаус и там увидел четверых детишек, которые подрались из-за куклы. Кукла была с личиком китаянки, с розовыми кружочками на щечках, на месте носа – дырка, на лбу вмятина, и когда дети тянули ее, каждый в свою сторону, кукла трещала по швам.
– Отдай, отдай, отдай, гад такой, она моя, моя!
– Не отдам, отцепись!
– Вот я мамаше твоей скажу, как ты со мной разговариваешь, Джим.
– А мне плевать, говори.
Кукла была из разбомбленного дома в конце короткой улицы. Завалы после бомбежки разобрали, но в живых не осталось никого. Эта кукла кому-то принадлежала. Ее подарили маленькой девочке – быть может, в последнее Рождество. И никто не думал, что скоро кукла попадет в чужие руки.
Дэвид делал зарисовки, которые никогда никому не показывал. Он замечал такое, такие подробности, которые не всем бросались в глаза. К примеру, до сих пор где-то можно было увидеть фрагменты человеческих тел. Однажды в куче щебня он нашел палец – совсем рядом с тем местом, где играли дети. Палец был стариковский, судя на распухшему суставу и морщинистой коже.
И вот теперь он, его отец и Кэсси ожидали, как очень многие лондонцы, завершения строительства новых домов, которое началось после войны. Строили вдоль Сити-Роуд и за рынком. Скоро у их семьи будет новый дом. Смешно. Можно подумать, у них настоящаясемья.
Тетя Джем и дядя Сид переехали в Уолтэмстоу. Время от времени тетя Джем заходила на чай повидать малышку Кэсси – так она говорила. Чтобы убедиться, что о ней хорошо заботятся. Хотя никогда не задерживалась больше чем на час. В Ислингтоне ни тетя Джем, ни дядя Сид не появлялись по другим причинам. Слишком много плохих воспоминаний. Они видели, как бомба угодила в статую Ангела, были свидетелями мародерства, знали, как изменились люди. У дяди Сида двоюродного брата посадили в тюрьму за воровство свинца после авианалета. Тетя и дядя говорили, что им слишком тяжело возвращаться. Однако Дэвид знал, что, помимо всего прочего, Сид и Джем не хотят видеться с Томом Дуланом. Они посылали Кэсси маленькие подарки – вязаные кофточки, ленточку для волос, всякое такое. А Дэвиду не посылали ничего. Ему было уже почти семнадцать. У него все будет хорошо – ведь он ходил в расфуфыренную художественную школу в Блумсбери, неподалеку от того места, где они теперь жили, верно? Мистер Уилсон, учитель живописи, написал в институт художеств; Дейви попросили прийти и показать свои работы, а потом предложили ему полную стипендию. Тетя Джем и гордилась этим, и недоумевала – как же это так, чтобы ее племянник, который ничегошеньки не делал, а только рисовал… «Эмили ужасно радовалась бы, мой дорогой», – говорила она.
В самую жаркую субботу года тетя Джем зашла на чай и принесла песочное печенье, которым соседка с ней расплатилась за сшитые занавески. Дэвид и тетка уселись на полу по обе стороны от старого комода, служившего столом, в первой комнате квартиры. Кэсси сидела на корточках рядом с ними и играла с куклой. Она с ней никогда не расставалась. Эту куклу для нее смастерила мать – зимой, незадолго до гибели. Фигурка девочки была заботливо скроена из крошечных лоскутков.
