– Да, так и есть, – сказала Карен откровенно и заметила удивление в глазах мужа. – Так и есть. Я в западне. Сядь, Билл. Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Дейзи
Январь 1983
Она еще спит. Если я продолжу свое дело, может быть, она и не проснется.
Кулачки сжаты. Сердитое жуткое маленькое личико наморщено. Мерзкие согнутые коленки и длинные ножки торчат в кроватке из подгузников, которые я никак не могу правильно нацепить. Булавка тупая
[85]. Пытаюсь проколоть треклятый подгузник и задеваю ее тельце.
Я то все вижу ясно, то совсем ничего не вижу. То я спокойна, то нет. Я боюсь ее поранить. Вряд ли она это заметит – по крайней мере, я себя так уговариваю. Она крошечная, сердитая и маленькая, она не открывает глаза – ну то есть открывает, но только для того, чтобы уставиться в никуда. Я не хочу, чтобы она меня любила, не для этого я ее родила. Я могла бы вообще от нее избавиться. Я просто хочу, чтобы она на меня смотрела.
Иногда, когда я пытаюсь ее покормить грудью, а у меня не получается, и я ей даю заменитель молока, а она не пьет, я лежу в кровати и плачу тихо-тихо, чтобы не слышали, а она плачет и плачет без конца. А потом засыпает, и я смотрю на нее, красную и сморщенную, лежащую у меня на животе. Ее губы раскрываются и становятся похожими на бабочку. Внутри меня она казалась такой большой, а теперь такая маленькая.
Ненавижу жить здесь. Всегда ненавидела, я тут как в ловушке. Они считают, что это мое большое достижение. Ненавижу их снисходительность. На Рождество Билли-Лили изрек: «Такой успех, у любого должен быть ребенок, Дейзи!» Что он понимает!.. А эта отвратительная, зацикленная на себе самой хиппушка, с которой он встречается!.. Она сильно ошиблась в нем, и это очевидно, а все радуются, что Билл наконец завел подружку, и плевать, что она страшна как смертный грех, да вдобавок грубиянка и дура. Терпеть ее не могу.
А Флоренс! О ней даже говорить не могу, аж трясусь от отвращения. Наверное, у меня на нее аллергия. Ненавижу ее за то, что она такая… очевидная. Она ничего не понимает. Честно, я считаю ее умственно отсталой. Она гениальная, я знаю, вы все про это постоянно твердите. Но она совершенно не умеет элементарный разговор поддержать! Даже поздороваться не может без того, чтобы потом не произвести с десяток разных нелепых звуков, гоняя по лицу очки. Ненавижу ее. И ничего удивительного.
Она явилась на Рождество, тыкала ребенка пальцем, гладила ее личико, как какая-нибудь извращенка, и ворковала над ней. А я мечтала ей заявить: «Тебе тут вообще не место, Флоренс. Ты не часть семьи. Почему бы тебе просто не убраться отсюда?»
Хотя на самом деле не место тут мне. Я ведь вижу: они все так думают. Никак понять не могут, что мне-то тут как раз самое место, а вот ей – нет. Но ладно, раз так, то уйду.
А это существо… Я думала, не подбросить ли ее под дверь Джайлсу. Этот болван от страха аж трясется: вдруг его девица узнает, что мы с ним трахались. Прямо после того, как мы с ним этим занялись, он сказал: «Это была ошибка». Миленько, да? Скатился с меня в палатке, лежал рядом и потел. А снаружи визжали и спаривались гиены.
Я ничего ему не сказала. Повернулась на бок и сделала вид, будто сплю. Помню, что матрас был шершавый и всю ночь мне в шею впивался конский волосок. Он не давал мне спать, колол меня, найти его никак не удавалось. А это существо всю ночь пускало в меня корни.
Мне и раньше случалось этим заниматься: с ребятами из деревни вроде Лена, сына фермера, или того парня, который привез отцу гранки на просмотр – долговязый такой хлюпик, слегка похожий на Джайлса, если подумать. Пожалуй, я стала слишком в себе уверена и не ожидала, что Джеральд Лэнг из Халла меня вправду ударит… Я говорю им, что буду ждать в лесу, и жду, а сама без трусов, и разрешаю меня потрогать, сами понимаете где, и тогда им хочется этим заняться, даже если раньше они не хотели, ну, вы понимаете, про что я, да? Потому что считают, что отказаться было бы не по-мужски. По-моему, все мужики просто жалкие.
Джеральду не понравилось, что у него в первый раз толком ничего не получилось. Он спросил, можно ли еще раз со мной встретиться. Я сказала «да». И мы с ним снова встретились в чаще леса, и на этот раз он вел себя иначе. Он меня ударил. А потом с такой силой в меня вошел, что несколько дней все внутри болело и даже кровь текла. Я кричала, а он продолжал. Сказал, что я тупая шлюха, то и дело это повторял. И я не могла его остановить. Я только твердила: «Ты делаешь мне больно». То и дело повторяла.
И ему это нравилось.
А еще вот что странно: когда все было кончено, он вдруг стал опять нормальным и сказал: «Считай, я тебя проучил, девчонка».
«Девчонка». Мы вместе выросли. Я на шесть месяцев старше его. А он – «девчонка».
На следующей неделе я увидела его на улице. Теперь, четыре с лишним года спустя, я знаю: это было изнасилование. Точно, изнасилование. А он мне рукой помахал: «Привет, Дейзи, старушка, как дела?»
Я не понимаю мира. Не понимаю, как в нем все устроено. Чем дальше, тем больше.
Моя жизнь – череда преподанных мне уроков. Так вышло и с Джайлсом. Днем я была героиней, а по ночам мне становилось страшно, и я не знала, куда деваться. Тогда я и решила: заниматься этим надо с тем, кто не был бы со мной груб. А Джайлс не был груб, он был хлюпик и хиляк. Он был похож на холодную мокрую тарелку с вареным шпинатом. Я-то считала – ничего особенного, подумаешь, а вышло вот как…
Не понимаю, с какой стати я должна дать ей имя. Не хочу я ей ничего давать, чтобы и связи у нас никакой не было. Тогда будет намного проще.
Мама и папа ходят вокруг меня на цыпочках. Верят каждому моему слову. Делают вид, что это нормально, когда она часами надрывается от плача, – не хотят вмешиваться, ждут, когда Дейзи соизволит отреагировать.
А я мало-помалу сортирую в гардеробе одежду. Все мои любимые платья, одно за другим. Конечно, это по-детски, ну и что? Разве не по-детски было, когда я отдавала все то Флоренс, то Кэролайн из деревни? Да всем подряд! Никогда у меня ничего своего не было. И вечно я всюду ходила в толпе, и со всех сторон меня толкали.
Скоро рассвет. Опять она плачет, а я не могу ее накормить. Я пытаюсь, но это такая мука. Говорят, что станет лучше… Не становится. Ничего не понимаю, не понимаю, что мне делать. Я смотрю на нее в колыбели. Она такая сердитая, рот – огромное лиловое «О». Личико тоже лиловое, и пахнет от нее противно. Если накрыть ее полотенцем, вопли звучат тише. Как же хорошо, когда тихо!
Я сижу на краю кровати и качаю колыбель. Если она перестанет вопить, я тут же сниму с нее полотенце.
Ну вот, затихла. Снимаю с нее полотенце. И знаете, что странно: она орет, а я этого больше не слышу.
Словно впервые смотрю на лицо своей дочери. Кто ты такая? Ты вправду вышла из меня? Я знаю, что это так, знаю, что она во мне нуждается, и от этой мысли меня саму тянет плакать. Ее лицо изменилось, видно даже в темноте. Она стала похожа на маму.
