– Нет, ты ошибаешься, – сказала она, уже опасаясь, что Оливье где-то здесь, что он потребует, чтобы она разрешила ему увидеть Люка, что потащится за ней домой, как это бывало раньше, и что все это подстроено. – Он выбрал ему имя – назвал его в честь своей дурацкой собаки. Ты разве не видишь, что это чистой воды безумие?! Разве ты не видишь, что я сделала все для того, чтобы обрести покой? Чтобы не дать ему…
Все это не имело значения теперь, никакого значения не имело, но стоило ей только об этом подумать, как пришли воспоминания, до какой степени она была унижена. Ей нужно было поскорее уйти отсюда и вернуться к сыну.
– Au revoir.
– C’est pour Luke
[61], – донесся голос Дидье за секунду до того, как она захлопнула за собой дверь и вышла на узкую улочку.
Дрожащими пальцами Кэт разорвала конверт. Сама себе она казалась поразительно нелепой, стоя на улице и не имея терпения дождаться возвращения домой. Ее пальцы нащупали что-то гладкое, а не шершавое и немного измятое, и она вынула из конверта… кусок картона. Пухлого гофрированного картона, на котором шариковой ручкой было коряво нарисовано окровавленное сердце с вонзенной стрелой.
Под рисунком Оливье написал:
ЭТО СДЕЛАЛА ТЫ. НАДЕЮСЬ, ТЫ СЧАСТЛИВА.
Первым ее порывом было рассмеяться. Потом Кэт охватил гнев – вот так притянул ее, словно собачку на поводке. И теперь она слышала, как он смеется над ней. Кэт оглянулась по сторонам, посмотрела наверх, словно ожидая, что увидит смуглое лицо Оливье, скалящегося на нее откуда-нибудь из окна верхнего этажа. Он всегда обожал розыгрыши, обожал дурачить людей. Он смеялся над ее глупостью, над тем, что она считала себя свободной, но свободной не была, потому что все бросила и помчалась получать от него послание.
Она была похожа на собаку, на собаку, которую отстегали плетью. Он так и назвал ее в тот день, когда убежал Люк. Пес выбежал на улицу, и с тех пор его больше не видели. Бедный Люк. «Теперь ты моя собака», – объявил Оливье, схватил Кэт за шею, сунул ей в рот кусок хлеба и держал, пока она не начала задыхаться.
Кэт швырнула кусок картона в урну.
Зазвучавшие в голове голоса призывали ее совершить какую-нибудь глупость, вернуться в бар к Дидье и заорать, что его дружок – скотина, что это он сделал ее такой, что он уничтожил любую возможность встретиться с сыном. Колоссальным усилием воли Кэт совладала с собой и пошла вперед, шаркая подошвами туфель по грязным улочкам. Ей казалось, что с каждым шагом она словно счищает Оливье со своих ступней. Добравшись до метро, Кэт сбежала по лестнице на платформу, поплотнее запахнула кардиган и обхватила себя руками, чтобы никто не заметил, как сильно она дрожит.
Она знала, где найдет их – совсем рядом с мостом Мари в маленьком парке Альберта Швейцера. Когда Кэт подходила к скамейке, Симона, мать друга Люка, Франсуа, отвела взгляд от журнала.
– Bonjour, Catherine.
Кэт с улыбкой кивнула.
– Merci beaucoup, Simone
[62].
Симона была одной из многих людей, перед которыми Кэт была в неоплатном долгу. Она полагалась на сердечность чужих людей, которым никогда не смогла бы объяснить до конца свою ситуацию.
– Маман!
Кэт обернулась на звук голоса и топот маленьких ножек.
– Мамочка, мамочка, маман!
Он бросился в ее объятия, малыш Люк. Его густые темные волосы, крепкое маленькое тело, его умильная болтовня, его чудесный тонкий голосок и то, что он то и дело сбивался с английского на французский, как и она сама…
Ее сын, только ее ребенок. Только он и был важен для нее.
– Маман, Жозеф есть улитку на прошлой неделе. Он есть улитку!
Кэт крепко обняла Люка и провела губами по его лбу.
– Съел.
– Съел. А можно нам поесть пасту с чаем?
Вспомнив свой жалкий вид, когда она стояла на тротуаре и с волнением открыла конверт, в котором вместо денег нашла оскорбительный выпад в противной маленькой игре, затеянной Оливье, Кэт вдруг ощутила, как что-то внутри ее поднялось вверх и улетело, и покатилось вдоль по дорожке парка, и, упав в Сену, уплыло по волнам. И она почувствовала себя свободной. Попрощавшись с Симоной, они с Люком перешли дорогу и отправились к мосту. Кэт с такой силой сжала ладошку сына, что Люк выдернул руку из ее пальцев.
Дела шли на лад. Теперь уже видно. В один прекрасный день все станет хорошо. Она поцеловала руку Люка. Это было что-то вроде победы для того, из кого какое-то время назад была напрочь выбита способность сражаться.
Тем вечером Кэт тихонько вышла из chambre de bonne
[63] и спустилась по лестнице в кухню. Мадам Пулен, как обычно по вторникам, ушла играть в бридж. Это было единственное время, которое Кэт могла уделить себе. Она могла освободиться от крошечной комнатушки, где было невыносимо жарко летом и столь же невыносимо холодно зимой, освободиться от пропитанной вермутом болтовни мадам Пулен и от боли в пояснице после долгой работы на цветочном рынке. Иногда она смотрела сериалы, которые ей одалживал Анри – сейчас она пристрастилась к «Игре престолов», – а иногда читала.
Кэт приготовила себе омлет и салат и рассеянно ела, глядя в окно на темную Сену и сияющие огни левого берега. Она особо ни о чем не думала – позволила измученному мозгу немного притормозить. А потом забралась с ногами в большое кресло, прихватив бокал вина и зеленую книжку в мягкой обложке издательства «Penguin», которую ей подарил один из торговцев книгами на набережной Сены – симпатичный старик; они здоровались каждое утро, встречаясь на мосту. Чем дальше, тем больше Кэт тянуло к книгам своего детства, стоявшим на полках на верхнем этаже в Винтерфолде: Эдмунд Криспин, Джорджетт Хейер, Мэри Стюарт.
Когда зазвонил телефон, Кэт сосредоточенно читала и на экран глянула недовольно. Наверняка звонил Анри, чтобы проведать мамочку.
Но нет. Appel international. Международный звонок.
– Алло?
Растерянный голос:
– Кэт?.. О, привет, Кэт!
Кэт помедлила с ответом. По городскому телефону мадам Пулен ей никогда не звонили.
– Кто это?
– Люси! Ну, слава богу! Твой мобильный выключен. Я даже не знала, дозвонюсь ли тебе по этому номеру. Прости, ты чем-то занята?
Кэт отложила книжку и осторожно произнесла:
– Нет. Рада тебя слышать. Как… как твои дела?
– Хорошо, хорошо. – Люси словно бы немного растерялась. – Знаешь, похоже, у меня за углом живет Человек-Пчела. Я отчасти поэтому тебе и позвонила.
– Не может быть.
