То ли она немного стыдилась, то ли немного гордилась тем, что они переспали в этот же день, – она потом не помнила, какое именно чувство тогда испытывала. Ну да, он пригласил ее на чашку кофе, а она сказала, что купит ему бокал вина вечером, так что после работы они встретились в маленьком полуподвальном баре за Пале-Рояль, заказали кир
[54] и тарелку с колбасками и корнишонами. После двух бокалов коктейля Оливье просто сказал: «Не хочу больше выпивать. Пойдем ко мне?»
Квартирка у него была крошечная, окна и ставни нараспашку. Всю ночь с улицы доносились голоса подвыпивших гуляк, разговоры, ссоры и песни. Кэт и не представляла, что так бывает и что ей это так нужно. Организованная и сдержанная, больше всего на света она боялась стать такой, как давно бросившая ее мать – женщина, мало понимавшая, как жить собственной жизнью, убежавшая от всех на край света, чтобы помогать людям, которые жили еще хуже, чем она.
Поначалу Кэт была просто в ужасе, обнаружив, что через три года после переезда в Париж, когда она выстроила свою жизнь так красиво, все вдруг рухнуло как карточный домик. Разве она могла представить себе, что гладкие сильные пальцы Оливье, сжимающие ее груди и скользящие по ее рукам от плеч до кистей, его колено между ее ног, его губы, прикасающиеся к ее шее, и слова, которые он шептал ей на ухо, грязные, гадкие слова, от которых она стонала, – что все это так легко и просто сделает из нее нового человека, а вернее – новую женщину, потому что еще никогда в жизни она не чувствовала себя более женственно, чувственно и сексуально. Остаток того лета запечатлелся в сознании болью между ног, потому что ей хотелось, чтобы Оливье всегда находился внутри. Она стала бледной и худой. Ее сотрудницы были загорелыми после отпусков, моря и солнца, а ее выходные терялись в тумане повторяющихся циклов секса, сна, еды. Кэт возродилась здесь, в Париже, с Оливье. Он не знал ее веснушчатой, угловатой, худенькой девочкой-подростком, которая росла без матери. Он видел ее только той, какой она себя сделала, и он ее любил такую – по крайней мере говорил, что любит, а она любила его за это, хотя постоянно гадала: «Когда же он меня распознает?»
Потом Кэт поймет, каким кратким на самом деле было время ее счастья. К зиме все признаки беды уже были налицо, но она предпочла не обращать на них внимания. Как можно было быть такой тупицей?!
Под Новый год Кэт съехала со своей квартиры и перебралась к Оливье. В две тысячи восьмом съездила домой, на свадьбу Билла. На все хитрые расспросы родни (особенно усердствовала Люси) насчет таинственного бойфренда Кэт отмалчивалась. И родственники сдались. Она уже давно стала скрытной и насмешливой и никого не удивляла тем, что не сообщает пикантных подробностей о своем французском дружке. «Типичная ты, – сказала тогда ее тетя Фло. – Ты всегда была темной лошадкой, Кэт».
«Вовсе нет, – хотелось заявить всем им Кэт. – Боюсь, я совершила ужасную ошибку».
После торжества в Винтерфолде и забавного бракосочетания в Гилдхолле Кэт собралась отправить эсэмэс Оливье: сидела и думала, что он хотел бы от нее услышать. Как вдруг что-то прикоснулось к руке Кэт, и она вздрогнула. Рядом стояла ее мать. Дейзи.
Кэт уставилась на тонкие, похожие на кости скелета пальцы Дейзи, сжавшие ее руку.
«Я хотела отправить эсэмэс», – попыталась отговориться Кэт, чувствуя себя не в своей тарелке.
Дейзи наклонилась. Ее обтянутое кожей лицо было ужасно знакомым – Кэт словно смотрела на себя в зеркало.
«Не делай вид, что я не твоя мать, Кэтрин. Мы с тобой одинаковые. Я это знаю. Мы абсолютно одинаковые, так что перестань притворяться, будто ты лучше меня. Не лучше».
Запах лилий в прохладной столовой, белое платье Карен, которое Кэт видела краем глаза, жаркое солнце снаружи, лучи которого падали на начавшую желтеть траву, голос матери, хриплый и серебристый.
«Я-то знаю, какая ты, Кэт. Перестань бороться, смирись, живи с этим».
Кэт сняла пальцы Дейзи со своей руки и отстранилась от ее жуткого худого лица.
«Если я такая, как ты, помоги, господи, и мне», – сказала она, встала и пошла к открытым дверям.
Тогда она видела Дейзи в последний раз. Кэт возвратилась в Париж, понимая, что никому из родных не может объяснить, что на самом деле происходит. Просто ей нужно было брать от жизни лучшее, потому что ей повезло, так ведь? И это чудесно, правда? Главное, перестать быть такой тяжелой, как это называл Оливье. Перестать быть тяжелой и заткнуться.
О, какое скучное клише. Начались постепенные перемены… За несколько месяцев восхитительная уверенность в том, что Оливье ее любит, сменилась неопровержимой уверенностью в том, что он ее презирает, причем по праву. Его внезапные отлучки, необъяснимое поведение, часы ожидания… А потом он появлялся и злился на нее за то, что она ждала его не в том месте. Кэт потеряла всякое доверие к своей способности принимать решения. Сколько раз ближе к вечеру, успев проголодаться, она стояла в прихожей и гадала, начать ли готовить ужин для Оливье. Может, он уже где-то рядом и хочет есть? Или он вернется гораздо позже и накричит на нее за то, что еда остыла? «Как я могу это есть, черт побери, как есть эту дрянь, Катрин? Ты жуткая эгоистка – не могла еще час подождать? Ну, не час, пусть полтора? Я встретился с друзьями, для важного разговора, и должен сломя голову мчаться домой, потому что иначе меня оставят без ужина?» Всегда получалось, что прав он, а ей в итоге приходилось просить прощения.
Они купили собаку – жесткошерстного фокстерьера по кличке Люк. Люком звали англичанина, деда Оливье, солдата, который остался в Бретани. Кэт это рассмешило – назвать собаку в честь деда. Поначалу Оливье был просто одержим собакой – Люк стал для него почти ребенком или лучшим другом. Он водил его гулять в сад Тюильри, а однажды даже взял на репетицию, и Люк послушно сидел на стуле рядом с футляром для трубы. Оливье всегда радовался, когда Люк какал на паркет. Но очень скоро – Кэт начала замечать, что так происходит со всем в жизни Оливье, – увлечение прошло и сменилось равнодушием, раздражением, а потом и открытым презрением. Люк, которому еще и года не исполнилось, не мог понять, почему, когда он с надеждой подбегал к хозяину, тот отгонял его большой волосатой рукой: «Давай проваливай, тупой пес».
Именно на примере Люка Кэт начала осознавать, какую ошибку совершила. Довольно скоро она поняла, что это не ее ошибка, что Оливье ее просто обманул. Она была для него хорошенькой игрушкой, а как только наскучила, от нее, как от Люка, стало мало толку. В тот день, который изменил все, она пила кофе с Вероникой – милой, очень близкой подругой с работы. Когда-то они были почти одинаковыми – девушками с длинными каштановыми волосами и челкой. Они хихикали над мужчинами-моделями на показах и провожали друг дружку до такси после слишком большого числа бокалов шампанского. Порой они вместе с трудом поднимались по лестнице в свои крошечные квартирки, ночевали друг у друга на диване и угощали одна другую обедом. Но теперь Вероника выглядела почти пародией на все то, чего мечтала для себя добиться Кэт. Вероника ушла из «Women’s Wear Daily» и работала в «Vogue». Сияющие гладкие волосы, настоящие кожаные сандалии от Марни, черный шифоновый топ от Пола и Джо, а поверх него – розовый блейзер, сшитый на заказ, да еще и лак на ногтях в цвет этого блейзера. Кэт, которой в последние месяцы было почти наплевать на то, как она выглядит, пришла в кафе в грязных джинсах и футболке с бретонской полоской
[55], а волосы затянула в хвостик на затылке. Одеться понаряднее не было ни желания, ни потребности. Ее постоянно тошнило, при этом она не хотела есть и не могла спать.
