Каждую пятницу после ужина Стелла с Тиной сортировали недельный заработок по достоинству монет. Четвертаки отдельно, гривенники отдельно. Сорок четвертаков – десять долларов; в неделю, как правило, столько и набегало. Гривенники составляли червонец пореже – лишь каждые две недели. По субботам Стелла, Тина и Джузеппе ехали на плантацию, Ассунта же в этот день занималась домашними делами и шла в банк, чтобы положить деньги на накопительный счет.
Весь процесс может показаться утомительным и даже унизительным: задыхаешься под тентом, потеешь, по грошику копишь на дом, который отец уже должен был приобрести. Однако Стелла не унывала. Звон монет в жестяной банке, с каждым днем тяжелевшей, бренчавшей все глуше, – этот звон стал для Стеллы сладкой музыкой. Ассунта с детьми скоро купят дом. Они – как солдатики крошечной армии, со своим не шибко опытным, но харизматичным генералом. Они делают общее дело.
Табачный сезон занимал четыре месяца. С начала сентября работы прекратились. Снова Стелла и Тина были заперты в тесной квартире.
В довершение несчастий, до Хартфорда наконец добралась печальная весть. Умерла nonna Мария. Пришла эта весть от Эгидио, младшего брата Антонио. Вообще-то он писал с целью сообщить, что эмигрирует в Австралию, а заодно уже выразил и соболезнования. Должно быть, со смерти Марии минуло несколько месяцев, но тетя Виолетта не потрудилась уведомить Ассунту.
Нетрудно представить состояние Ассунты. Новость ее подкосила. Покидая Иеволи, Ассунта была уверена, что подписывает матери смертный приговор; и вот пожалуйста, худшие предчувствия оправдались. Нет и не будет ей теперь прощенья. Кто и виноват, если не она? Ассунта то каменела в безмолвии, то рыдала, то впадала в истерику. От горя она даже про страх перед мужем забыла. На Тони сыпалась брань: он вырвал Ассунту из родной среды, притом в самое неподходящее время, когда в ней нуждалась слепая матушка. Антонио пробовал бить Ассунту – она только пуще бушевала. Снизу стучали соседи: мол, ссорьтесь потише. Соседка по лестничной площадке, дама с узлом белокурых волос, появилась у Фортунов на пороге, вооруженная скалкой, и сообщила, что будет весьма признательна, если «макаронники» дадут ей передышку от шума. Ассунта даже не расслышала слова «макаронники», зато его отлично расслышал Антонио и, ясно, не подобрел, а совсем наоборот.
Стелле хотелось утешить мать, вместе помолиться за упокой бабушкиной души. Но лезть между дерущихся родителей? Нет уж, увольте. Стелла с Тиной прятались в спальне – вязали крючком, наблюдали, как греются у костра несчастные оборванцы. Стелла прищуривала глаза, воображала, что внизу – не трущобы и не забрызганные осенним дождем стены типовых домов, а море – бирюза в чаше, ясный горизонт, а на горе, в верхней точке Иеволи, в маленьком уютном домике, стоит полная миска свежих оливок, которые только и ждут, когда Стелла вопьется в их зеленую плоть. Еще Стелла думала о Маристелле. Бабушка Мария умерла; больше некому прибирать одинокую детскую могилку, некому хранить память.
Пришло еще одно письмо – лично для Стеллы, от матери Стефано. Тот еще воевал в Африке. Пожилая синьора умоляла Стеллу написать хоть пару строк, чтобы она могла сохранить ее послание для сына.
Ну и как быть Стелле? Конечно, она виновата – не писала Стефано, зная, что нет другой девушки, от которой он мог бы ждать весточек. С другой стороны, что сообщить этому человеку, за которого она никогда не выйдет замуж? Промучившись довольно долго, Стелла усадила за стол брата Луи (он в американской школе здорово научился писать) и продиктовала ему следующее:
«Дорогая Синьора, мы каждый день молим Господа Бога за Стефано и за ваше семейство. Мы все здесь очень много работаем и скучаем за родней в Калабрии. Мы желаем вам всего наилучшего. Засим остаюсь с почтением, Стелла Фортуна».
Наверное, на фронте дела пошли худо, а может, солдатам переписываться запретили, потому что после этих двух писем Фортуны долго не имели вестей из Италии.
Всего несколько недель проторчали в своей тесной и неуютной спальне Стелла и Тина. Новую работу для них нашла славная девушка по имени Фиорелла Мулино, уроженка Апулии; сестры знали ее по Итальянскому сообществу. Фиорелла трудилась в прачечной на Фронт-стрит; туда-то она и повела Стеллу с Тиной в первый понедельник октября. Джузеппе остался дома – в прачечную брали только женщин; Ассунте тоже нечего было там делать, она бы не выстояла десять часов на своих варикозных ногах. Зато Стеллу и Тину управляющий записал в бригаду Фиореллы, где крахмалили и утюжили тонкое белье.
Здесь, в прачечной, платили сдельно, за каждую вещь – не то что на табачной плантации! Работа походила на шоу или на соревнование. Стелле это нравилось. Отутюженная и накрахмаленная мужская рубашка тянула на два цента. После первого рабочего дня Стелла с ног валилась от усталости, а уже на второй день вошла в ритм: окунуть рубашку в крахмальный раствор, разложить на специальной доске и наглаживать, меняя утюги для экономии времени: пока одним шуруешь, другой раскаляется. Стелла экспериментировала: то давила на утюг, то делала веерные движения, чтобы понять, какой способ для каких деталей лучше. В час ей удавалось довести до совершенства четыре, а то и пять рубашек; нередко Стелла приносила домой восемьдесят-девяносто центов.
Тина, напротив, никак не укладывалась в ограниченные временные промежутки. Любое задание она всегда выполняла с нездешним рвением, порой совершенно лишним. К примеру, однажды, отмывая добротный глиняный кувшин, Тина проявила максимум усердия – и ручка раскрошилась в ее ладонях. Порой, конечно, старания необходимы; но в условиях цейтнота у Тины дело не ладилось, качество работы хромало. В первый день она развела крахмал слишком густо, и задубевшую рубашку сначала долго размягчали вальком, а потом отправили со второго этажа, где была гладильня, в полуподвал, где трудились прачки. Четыре дня Тина усердствовала в гладильне: сосудики на лице чуть не лопаются от натуги, лицо свекольное, перекошенное, блестит от пота, который насквозь промочил весь лиф платья, – в общем, без слез не взглянешь. На четвертый день Тина, желая компенсировать медлительность всегдашним усердием, так надавила на утюг, что прожгла рубашку. Управляющий взбеленился. Впрочем, орать на Тину было себе дороже. Тина рыдала столь же истово, сколь и отчищала кувшинные ручки; всякий, кто ее бранил, вскоре начинал чувствовать себя идиотом и бросался ее же утешать. В три часа дня Тину отослали прочь без какой-либо оплаты. Нет, ее не уволили. Правда, Стелле пришлось целый вечер умасливать управляющего, а потом, дома, убеждать Тину, что об увольнении и речи не шло. За испорченную рубашку Стелла отдала семьдесят четыре цента, иначе управляющий вычел бы эти деньги у Тины. Младшей сестре она об этом не сообщила. Из гладильной Тину перевели в полуподвал, к прачкам. Здесь работали в основном иммигрантки из Польши. Итальянки собственно стиркой брезговали. По крайней мере, полоскаясь в корыте, Тина уже ничего не спалит. Наоборот, ее усердие пригодится для отмывания особо трудных пятен.
Видя, какие у него трудолюбивые дочери, Тони Фортуна стал их изводить: учите да учите английский. Прельщал финансовой выгодой – сдавши экзамен по английскому, можно претендовать на гражданство США, а граждан США берут работать на фабрики и заводы.
