– Вот жена кому-то достанется! Осчастливит! – говаривала тетушка Пина, главным образом в присутствии Стеллы.
Стелла только улыбалась да отмахивалась. Пусть тетя дразнится сколько влезет – она, Стелла, стейки жарить не собирается, нечего и мясо портить, ее этому искусству обучая.
Кроме тетушки Пины, над Фортунами взяла шефство Филомена Никотера. Эта учила Ассунту, Стеллу и Тину по пособию для иммигрантов. Она и ее муж, дядюшка Альдо, занимались доставкой товаров и английским владели свободно. Вместе с Филоменой к Фортунам приходила ее дочь, шестнадцатилетняя Каролина – личико сердечком, глаза огромные, темные; эти глаза Каролина Никотера закатывала совсем по-американски всякий раз, когда матушка «давила на людей». Каролина притащила Стелле и Тине шерстяные шарфы, и всю зиму сестры Фортуна регулярно прогуливались по Фронт-стрит, узнавая от своей новой подруги, что здесь можно, а что нельзя, как принято, а как не принято себя вести. Также от Каролины они получили флакончик лака для ногтей заодно с инструкциями по избавлению от заусениц.
Луиджи пошел в американскую школу. Здесь, в Америке, обучение было обязательным аж до шестнадцати лет. «И что за премудрости можно изучать столь долго?» – недоумевала Стелла. Луи был мал ростом и худосочен; лишь через несколько месяцев он догадался, что двумя годами старше своих одноклассников. В школу его зачислили под именем «Луис Фортуна»; впрочем, уменьшительное «Луи» звучало совсем как дома, только писалось чуть иначе.
А вот хартфордская зима пришлась Стелле не по вкусу. Девушке и не снилось, что бывают столь ужасные холода, что снег может валить дни напролет пухлыми, тяжелыми с виду хлопьями – почему, такие тяжелые, они по стольку времени в воздухе находятся? Должны бы камнем падать! Когда невозможно было выйти на прогулку, сестры из окошка своей спаленки наблюдали, как оборванец орудует фанерной лопатой – очищает от снега кровли лачуг.
Запертая снегопадом в обшарпанной тесной квартире, Стелла с особенной остротой чувствовала тоску по родине. Ей было холодно и тошно. Она скучала по бабушке, по ослице, по милому уютному домику, что возвышался над всем Иеволи. Порой сердце заходилось болью, и Стелла бывала вынуждена лечь на кровать и делать вдохи-выдохи, пока отпустит. Да еще следить, чтобы мать с сестрой и братьями не заметили. Если Стелла расклеится, они тем более не выдержат, не сумеют адаптироваться к новой жизни. Она брала себя в руки, тащила братьев на кухню (там было теплее, чем в гостиной), учила карточным играм. Ассунту и Тину она «подсадила» на вязание крючком. Действительно: в квартире имелись только тонкие хлопчатобумажные одеяла, и следовало связать новые, теплые. За игрой или вязанием Стелла занимала родных разговорами, подчас пустыми. Лишь бы только мать, сестра, братья не думали о том, что осталось на родине. Когда темы иссякали, Стелла затягивала одну из песен, усвоенных у бабушки Марии, в расчете, что мать и сестра подпоют. Если в горле скреблась уже привычная простуда, Стелла просто мурлыкала себе под нос.
Кстати, о носах: они не просыхали от насморка. Стелла узнала о чисто хартфордском недуге под названием «потрескавшиеся ноздри». Местные жители страдали им с февраля по март включительно. Воздух был совсем не тот, что в Иеволи, гортань и даже легкие саднило на вдохе. Фортуны столкнулись с недомоганиями, которых в Италии не ведают. С кашлем, больше похожим на собачий лай; с простудой, сопровождающейся потным жаром, туманом в голове и резью в глазах, – этот ужас растягивался на четверо суток кряду. Чихали и кашляли все и везде: в церкви, в автобусе, на улицах. Каждый словно делился своими страданиями, но их не убывало, зато в нагрузку свежеиспеченный американец получал еще и страдания ближних своих.
Одежда, привезенная Фортунами из Италии, для хартфордской зимы не годилась. Весь январь 1940 года родственники и земляки, которых Антонио знал по церкви Святого Сердца и по итальянской общине, мешками волокли Фортунам пальто, перчатки, свитера. «До чего же изменилась моя жизнь!» – думала Стелла. Вещи, сшитые не на руках, а на машинке, подогнанные под другую фигуру – более узкоплечую или длиннорукую – сидели неловко. Какая-то женщина уже носила это платье, это пальто – да, пожалуй, и не один год; затрепала, затерла, рассталась без сожаления. Но и затрепанные, американские вещи были много лучше тех, в которых до эмиграции ходила Стелла.
Все девять лет, с последнего отъезда Антонио, Ассунта и дети были бедны, зато свободны. Теперь они оказались пленниками, покорными воле и закидонам буйного мужа и отца. Антонио держал у себя деньги; Антонио единственный в семье владел английским языком; Антонио контролировал каждый аспект жизни своих близких.
Стелла к такому не привыкла. В шесть лет она объявила тете Виолетте, что не питает к ней ни малейшего уважения. Уже тогда у Стеллы имелась собственная система требований к людям. С годами эти требования почти не менялись, взрослая Стелла Фортуна мерила окружающих прежней меркой. Отец под ее стандарты не подходил: часто бывал пьян, ругался же и орал вообще постоянно – что пьяный, что трезвый. Вдобавок имел привычку исчезать, не сказавшись, куда идет и когда вернется.
– На кой ты нас сюда вызвал?! – кричала Стелла. Во время стычек с отцом она заталкивала поглубже страх; отвечала грубостью на грубость, презрев нормы морали и субординации. – Ты запираешь нас, как тюремщик! Мы целыми днями сидим, ждем тебя! Ты нас от родины оторвал, заставил бабушку бросить, да и всех родственников. Зачем? На что мы тебе сдались?
Антонио не опускался до объяснений. Вот оплеуху Стелле отвесить или по заду двинуть – это пожалуйста. Еще мог рявкнуть «Цыц!» или съязвить: «Если тебе тут плохо, катись обратно!»
Разумеется, о возвращении и думать было нечего. В Италии шла война. Фортуны уехали как раз вовремя.
При отце дети робели. Дома Ассунта могла кого-нибудь из них стукнуть деревянным уполовником – всегда справедливо. Наказанный не обижался, потому что мать била без злобы. Вдобавок дети знали назубок все Ассунтины правила; нарушил – сам виноват, получай. С отцом дела обстояли иначе. Правила у Антонио менялись, да и смысл их оставался темен. Что касается злобы, отец ею бурлил, особенно когда бывал пьян.
Хорошо еще, что пару раз в неделю он давал семье отдых – вообще домой не являлся.
Впервые он не пришел ночевать в конце января, когда Ассунта с детьми прожили в Хартфорде всего четыре недели. Ассунта приготовила ужин, накрыла на стол. Ждали отца. Пробило девять, а его все не было. Тогда Ассунта разложила по тарелкам остывшую пасту, которую съели поспешно и без аппетита. Едва братья покончили с ужином, Стелла погнала их спать. В другое время Джузеппе покочевряжился бы, но тут, прихватив радиоприемник, послушно пошел вслед за Луи в спальню.
Едва мальчики скрылись, Тина в четвертый раз спросила:
– Стелла, где же папа?
Будто Антонио Стелле докладывал!
Досадуя на сестру-зануду, Стелла все же постаралась ответить ровным тоном. В конце концов, Тина ведь не виновата.
– Не волнуйся, – сказала Стелла. – Ничего ему не сделается. Он тот еще громила.
