К счастью, в гостинице оставались два свободных номера. Их Фортуны и заняли. Деньги на непредвиденную ночевку им выдал агент. Чичу хотел купить чего-нибудь на ужин, но Ассунта не позволила. Оставалось всего несколько лир, а Чичу еще домой ехать. Поэтому спать легли рано – и голодными.
– А ну как и завтра корабль не поплывет? – шепнула Четтина Стелле. Недостаточно тихо, впрочем, – Луиджи, было задремавший, сверкнул взглядом из-под тяжелых век. – Деньги-то все вышли.
– Не волнуйся, – невозмутимо отвечала Стелла. – Поплывет, никуда не денется. А денег мы запросто выручим – продадим Джузеппе бродячему шарманщику.
– Кому-кому? – До Четтины, как всегда, не сразу дошло.
– Шарманщику, говорю. Который по дворам с мартышкой ходит.
– Нет, Стелла, так не годится.
Стелла уже закатила глаза – глупышка эта Четтина, что с ней поделаешь, – когда сестра неожиданно добавила:
– Джузеппе вон какой вымахал. Шарманщику верзилы не нужны. Зато Луиджи отлично подойдет. Его и сбагрим.
Сестры переглянулись, а Луиджи прыснул в Ассунтин подол.
Вторую ночь подряд Стелла смотрела в потолок, белой завистью завидуя матери и сестре, что посапывали рядом с нею. Везучие! Эмоций через край, глаза на мокром месте. Плачут, плачут в подушку – да и засыпают, как обиженные дети. Стелла – другая. Господь ее обделил, она не умеет успокаиваться. Сосудики с исподу век могут сколько угодно пульсировать немыслимым утомлением – сон не идет к Стелле. Вместо блаженного забытья Стелле даны видения, почти галлюцинации – океанская бесконечность и пароход, разваливающийся на части, гибнущий в пучине.
«Графиня Савойская» благополучно отчалила назавтра, в восемь утра. И оказалась последним судном, выпущенным из Италии до конца Второй мировой войны.
А вот что пропустили Фортуны на родине, столь вовремя сумевши эмигрировать.
Через шесть месяцев после их отъезда, в июне сорокового, Муссолини объявил войну Франции и Британии. До сентября сорок третьего, когда капитулировало фашистское правительство, четыре миллиона итальянцев были представлены на театрах боевых действий по всему миру – от Сомалиленда до России. Погибло полмиллиона, из них треть – мирное население.
Для среднестатистического итальянца то было время лишений и страха. Солдаты – фашисты Муссолини, американские и британские «освободители», наконец, немцы, недавние союзники Италии, – по очереди захватывали деревни, в том числе Иеволи (где, как не без колебаний поведала мне одна местная жительница, они «брали верх над прекрасными девицами»). Я знакома с человеком, родившимся в 1943 году, аккурат через три года после того, как муж его матери был призван в армию. Он воевал на Восточном фронте, в России, сдался в плен и вернулся домой, где ждал его сюрприз. «Мы об этом не говорим, – сказал рожденный в сорок третьем. – Отцу пришлось смириться. Он понимает, что мать не виновата – у нее не было выбора».
По крайней мере, военные лишения обошли бабушку Марию. Она умерла через несколько месяцев после отъезда дочери и внуков. Вслед за хозяйкой в лучший мир отправилась и ослица – некому стало ее любить.
В 1956 году Четтина с мужем посетили родину. Путешествие приурочили к десятилетию совместной жизни. Деревня Иеволи произвела на Четтину самое удручающее впечатление. Народ поразъехался, а те жители, что остались, были апатичны, равнодушны к настоящему и склонны расчесывать старые раны. Родственницы, которых Четтина помнила очень смутно, пожелали нарядить ее в национальный костюм. Четтина поддалась. Pacchiana смотрелась на ней отлично, и родня нащелкала немало снимков: Calabrisella bella, с блуждающим взглядом, дезориентированная, стоит на церковном крыльце. По возвращении в Штаты пленка была проявлена, фотографии напечатаны и розданы Четтининым американским подругам итальянского происхождения.
Стелла в Италию не ездила. Не посещала родных мест. Не для Стеллы отливали на заре глянцем листья лимонных деревьев, и не дивилась она, почему солнце еще лимоннее, чем сами лимоны – спелые, с ноздреватой кожурой, кислющие даже на взгляд. Никогда больше не сиживала Стелла на валуне у церкви, никогда не курился перед ней вулкан Стромболи, дым не полз по оранжевому закатному небу. Никогда больше не ходила Стелла горной тропкой поутру, после январской морозной ночи, единственно ради влажной дымки, которую словно выдыхают падубы в долине, покуда тает под неласковым бледным солнцем иней на их ветвях (идешь этак и боишься: вот выскочит из тумана дикая свинья cinghiale, да с выводком бурых поросяток, и вся эта сопящая, хрюкающая, проголодавшаяся компания пустится рыть землю под оливами, искать червей и грибы). Никогда больше не касались Стеллины бедра красной иеволийской земли, и никогда перед Стеллой не волновались, не шелестели кроны олив, меняя оттенки – с сизо-зеленого на голубой и обратно на сизо-зеленый.
Так и бывает: поднимаешься по пароходному трапу, в голове крутится: это навсегда. А что такое «навсегда» – сердце осознать не дает. И правильно делает.
Океан – он преогромный. Мы с вами, уважаемый читатель, легко отстраняемся от масштабов океана и от угроз, которые сулит океан. Пересекаем чудовищное водное пространство в самолете, спим всю дорогу. Стелла же целых семь дней видела вокруг себя одну воду, ничего, кроме воды. Когда кто-нибудь из пассажиров принимался выколачивать курительную трубку, Стелла не сводила глаз с кучки пепла: вот сейчас случится возгорание и все погибнут, подобно пассажирам злосчастного парохода «Монарх».
На седьмой день Стелла с Четтиной стояли на палубе, в носовой части, вцепившись в поручень, чтобы их не оттеснили другие желающие своими глазами наблюдать, как вырисовывается вдали обетованная бухта.
По судовому радио что-то объявили итальянской скороговоркой. Стелла напрягла мозг. Ей удалось вычленить отдельные слова, но не смысл объявления в целом.
– По-итальянски не понимаете, барышни? – спросил на калабрийском диалекте синьор средних лет, оказавшийся рядом с сестрами Фортуна.
– Немножко понимаем, – ответила Стелла.
Не следовало, конечно, отвечать незнакомцу, да момент выдался такой, что Стелла сочла возможным нарушить правила. Вдобавок и матери не было рядом – мучимая морской болезнью, Ассунта лежала в каюте.
Любезный калабриец в мягкой серой шляпе перевел девушкам объявление. «Судно прибудет тремя часами позже срока, встречающих уже проинформировали. Нынче Сочельник, и капитан вместе с командой желает всем пассажирам счастливого Рождества. Господь благословил нас, подарив нам Своего единственного Сына, а также позволив добраться до американских берегов. Посмотрите налево и вверх, уважаемые синьоры, – там вы увидите знаменитую статую».
– Статую? – переспросили хором Стелла и Четтина.
– Да. Мадонну нью-йоркской бухты. Сейчас она покажется, – объяснил калабриец. – Такое словами не описать, да вы бы мне и не поверили.
Читатель, разумеется, представляет себе Нью-Йоркскую бухту. При желании читатель может поискать фотографии оной в 1939 году. А теперь пускай он вообразит, что прибыл из мест, где нет зданий выше двухэтажных, а стекло используют лишь для церковных витражей. Пускай вообразит себя отпрыском человека, который не озаботился прислать семье открытку с этой самой растиражированной американской достопримечательностью.
