Стелле внушали, что она любит отца, а отец – ее. Но вот они встретились, и стало ясно: Стелла и Антонио – абсолютно чужие друг другу, и общего между ними – только Ассунта. Стелла сомневалась даже, что Антонио помнит ее имя – так редко оно срывалось с отцовских уст. Однако хуже всего была перемена, которую Антонио произвел в Стеллиной дорогой мамочке. С лица Ассунты не сходило затравленное выражение, глаз она не поднимала и казалась одновременно раздосадованной и вымотанной. Ей прибавилось стирки и уборки. Когда Антонио ее бранил, она лишь ниже наклоняла голову. Наверное, маме было одиноко – ни бабушка, ни тетя Розина к ней больше не заглядывали, боясь рассердить зятя. Самый дом стал не мил Стелле, так теперь тут сделалось мрачно. Стелла достаточно подросла, чтобы задаться вопросом: зачем вообще нужен муж и отец, если от него столько беспорядка и неприятностей?
Боюсь, тут дело еще и во времени, которое выбрал отец для поездки на родину. Возможно, появись он раньше, когда Стелла, в силу возраста, еще не страдала бы от необходимости подчиняться Антонио, ее жизнь пошла бы по-другому. Возможно, тогда Стелла вступила бы в пору юности с более предсказуемыми желаниями, воспринимала бы ухаживание парней и замужество как награду, за которую стоит побороться, а не как приговор к пожизненной каторге.
Омерзительнее всего было видеть, как отец пользуется телом матери. Это происходило почти каждую ночь в новой кровати, которую Антонио сколотил, едва нагрянув, и придвинул к северной стене. Раньше Стелла засыпала, пригревшись у Ассунтиной пышной груди, да еще Ассунта гладила ее по спинке, убаюкивала. Теперь в мир сновидений Стеллу сопровождал материнский шепот, отлично слышный с новой кровати:
– Что, опять? Неужто ты не устал, Тоннон? Тише, детей разбудишь.
Вскоре эти увещевания сменялись новыми звуками – мокрым шлепаньем и приглушенным урчанием, различимыми даже сквозь сопение сестры и брата. Недоумевая, почему родители ночь за ночью занимаются бессмысленным делом, Стелла начала подсматривать. Ей открывалось немногое – отцовские ягодицы, желтоватые в свете летней луны, и материнские ноги, торчащие из-под задранной сорочки. Если лунный луч падал Ассунте на лицо, Стелла видела всегда одно и то же, а именно напряжение и тревогу.
А потом случилось Нечто. Это было за неделю до большого праздника в честь Богородицы – Радости Всех Скорбящих. Почему-то прежде Стелле удавалось наблюдать за родителями незамеченной, но в ту конкретную ночь Антонио вдруг отвлекся посреди акта и встретил взгляд дочери. Стелла здорово перепугалась, поспешила уткнуться в матрас и даже рукой голову прикрыть. Увы, было поздно. Антонио довершил начатое с Ассунтой и прошлепал к кровати, на которой лежали его дочери и сын.
– Тоннон! – испуганно прошептала Ассунта.
– Я сейчас.
– Не буди детей!
Босые ноги остановились прямо перед Стеллиным носом (она подглядывала из-под локтя). От страха в животе все сжалось.
– Не притворяйся, извращенка малолетняя! Ты не спишь, я же знаю, – вполголоса произнес Антонио.
Стеллу затошнило. Слово «извращенка» она слыхала и раньше, однако его смысл оставался темен. Стелла решила, что лучше притвориться крепко спящей.
– А ну-ка, посмотри на меня, – велел Антонио.
Стелла не шелохнулась.
– Тоннон! – позвала Ассунта уже более настойчиво.
– Молчи, женщина, – бросил Антонио и переступил с ноги на ногу. Волоски на его икрах были жесткие, будто проволока или свиная щетина. – Маристелла, посмотри на меня, или я тебя до смерти запорю.
Делать было нечего. Стараясь не выдать, что ее вот-вот стошнит, Стелла отняла от лица руку и не без труда приняла сидячее положение. Язык она словно проглотила, зато метнула на Антонио полный ненависти взгляд. Прямо у нее перед носом поблескивал в звездном свете мокрый половой член. Стелла не знала, куда девать глаза.
– Любопытно тебе, да? – продолжал Антонио, покачивая членом. Он схватил Стеллу за подбородок и шагнул к ней. В ноздри девочке ударил нечистый мужской запах – смесь давнего и свежего пота с железистым оттенком семени. – Вот какая у папы штуковина. Ты ж поглядеть хотела – ну и гляди. А с чего это тебя так разобрало? Мечтаешь на мамкином месте побыть? Потаскухой растешь?
Стелла кусала щеки. Во рту было гадко – отрыгнулся полупереваренный ужин. Стелла сглотнула отрыжку.
– Стало быть, потаскуха в моем доме растет, – шипел Антонио, давя Стеллины щеки. Стелла никогда не плакала, и теперь реакция – слезы на глазах – была чисто физиологической. – Погоди, доиграешься!
– Антонио, оставь ее! – Ассунта явно паниковала. – Она еще дитя.
– Хорошенькое дитя! А ты ей потакаешь, потаскуху из нее делаешь. Отец, значит, трудится, деньги зарабатывает, а у него в доме вон чего творится. Слышишь, ты! – (Это снова к Стелле.) – Моя дочь потаскухой не будет! Поняла?
Окаменевшая от страха и ярости, Стелла молчала. Все ее усилия сосредоточились на сдерживании рвоты и слез. С последними было труднее – они никак не хотели вливаться обратно.
– Я спрашиваю: поняла?
Внезапно Антонио нагнулся над Стеллой. Его ручища влезла под одеяло, с поразительной сноровкой нащупала и задрала Стеллину ночную сорочку. Антонио щипнул нежную кожу детской промежности.
Стелла пронзительно закричала – не столько от боли, сколько от потрясения.
– Антонио! – взвизгнула Ассунта.
– Поняла? – допрашивал Антонио. – Поняла или нет? – Он продолжал щипать Стеллу там, где нельзя. Слизистую засаднило – Антонио поранил ее до крови своими ногтями. – Вот это вот место – для твоего будущего мужа, – приговаривал Антонио, не отвлекаясь от щипков. – И больше ни для кого. Только дай кому другому тебя туточки потрогать – мало не покажется. Удавлю! Своими руками удавлю этакую дочь!
Наконец он унялся. Щипки прекратились, но рука, столь легко нашедшая вход, почему-то никак не могла найти выход. Несколько абсурдно долгих мгновений рука выпрастывалась из-под сорочки, из-под жиденького одеялка. Стеллины разум и плоть превратились в мутную смесь ужаса, гадливости, ярости, боли, крови и слизи. Стелла даже не заметила, как и когда рядом с ней оказалась Ассунта, в какой момент обняла ее.
– Нельзя папу огорчать, звездочка моя, – шептала Ассунта дрожащей Стелле. – Слушайся папу и не упрямься, иначе он тебя накажет.
Слова не долетали до Стеллиного сознания. И дрожь ее не утихала, несмотря на усилия Ассунты. Потайное местечко распухло, боль перешла на область таза, проникла в самое нутро. Никогда и никому не позволит Стелла трогать себя ТАМ. И не станет больше гадать, любит ли она отца и любит ли ее отец.
Неясно было, сколько времени проторчит в деревне Антонио. Решил ли он сделаться неотъемлемой частью своей семьи? Как-то непохоже – об Америке он говорил как о доме; может, все-таки уберется? Однако шли дни и недели, а он и не думал укладывать чемодан.
С той приснопамятной ночи Стелла боялась засыпать – а ну как Антонио застанет ее врасплох? Девочка отчаянно боролась со сном. Это ее выматывало. Она не выдерживала и отключалась, но вскоре вздрагивала. Ночные бдения проходили под мерный храп отца; Стелла, лежа с краю (чтобы защитить Четтину, у которой, конечно же, ума не хватит понять всю серьезность опасности), могла думать лишь о том, что отец – здесь, в доме, с ней под одной крышей.
