Катехизис давался Стелле с легкостью. Молитвы и стихи из Библии она запоминала так же быстро, как и простые крестьянские песни. Четтине приходилось труднее, ее уделом стала бесконечная зубрежка. Если Стелла пыталась подсказывать сестре, синьора Джованнина кричала на Четтину, вгоняя бедняжку в ступор и заставляя забыть даже то, что успело задержаться у нее в головенке. Стелла очень переживала. Она жалела Четтину, а помочь не могла, ибо помощь означала для сестры дополнительные страдания.
Материнское наставление – заботься, мол, о Четтине, она маленькая, она слабенькая, она глупышка, не то что ты – глубоко запало Стелле в душу. Теперь, когда девочки подросли, все еще не было понятно, действительно ли Четтина уродилась туповатой или просто никак не угонится за старшей сестрой – пыхтит, старается, а толку чуть.
У обеих девочек уже формировались характеры – ведь с душой происходит то же самое, что с телом, которое к определенному времени утрачивает младенческую пухлость, приобретая свой особый, неповторимый силуэт. Стелла отлично понимала, что́ болтают в Иеволи о ней, а что́ – о младшей сестре. Четтина, по мнению деревенских кумушек, была хорошей девочкой – послушной и работящей, жаль только, чересчур доверчивой. О Стелле отзывались с совершенно другими интонациями, и качества называли не антонимичные Четтининым, а брали их будто с другой параллели. Стелла заслужила эпитеты «красивая», «умная» и «палец в рот не клади». Кроме того, ее считали расчетливой, упрямой и норовистой. «Не упомним в Иеволи девчонок с этаким-то норовом», – божились старухи. Это очень льстило Стелле. Говорят, она упрямая – она только рада. Здорово быть упрямой, стержень иметь. Неспроста ведь она выжила после двух таких серьезных происшествий, дважды смерть обдурила. Стелла гордилась своей стойкостью и воображала себя сильнее всех, выносливее всех, тверже всех.
Пусть Четтину нахваливали вслух – она, мол, лучшая из сестер; про себя уж Стелла-то знала, каждый восхищался далеко не Четтиной! Что интересного в послушных девочках? Ничего! Это Стелле и в девять лет было ясно. Она любила сестру, очень любила – но не потому ли, что Четтина столь выгодно оттеняла ее самое?
На Пасху 1929-го Стелла приняла свое первое причастие. Кончеттина была к этому таинству не готова, ей требовался еще минимум год катехизации. Словами не описать, как переживала девочка. Снова она остается в стороне! Снова зубрить катехизис, ничегошеньки в нем не понимая, и притом без Стеллы – грядущее таинство освободит старшую сестру от ненавистных занятий. И ведь причастие не из тех церемоний, в которых можно участвовать, а можно и не участвовать. От причастия зависит вход Четтины в Царство Божие. Искать этот вход ей придется одной – вот в чем кошмар.
Услыхав новость о причастии, Четтина весь день прорыдала. Даже вечером, в постели, под боком у Стеллы, она продолжала всхлипывать.
– Не волнуйся, Козявочка, – утешала Стелла, елозя ногами под тощим одеялом, тщась согреться. – Ты будешь не одна. Вон, Мариэтта с Винченциной тоже в этом году не попадают.
Четтина засопела в подушку. «Небось всю обсопливила», – подумала Стелла.
– А как же белое платье? – пролепетала Четтина, когда прошел очередной приступ рыданий. – У тебя, значит, платье будет, а у меня – нет? А цветы? Я тоже хочу нести большой пучок цветов!
– Не пучок, а букет, – поправила Стелла.
– Я и говорю. Мне хочется войти в церковь в белом платье и с цветами и принять причастие, как ты.
– Ну и примешь. Через год, со своими ровесницами. Подумай, Четтина, – если я запоздаю, я буду самой старшей. Куда это годится?
Четтина снова зарыдала.
– А если меня опять не возьмут? Я же к учению неспособная, мне этот ка-ка-кахити-зизис никогда не одолеть!
– Вот еще! – фыркнула Стелла (у матери интонацию слизнула). – Возьмут, никуда не денутся. Ты слыхала, чтобы хоть одну девочку не причастили? А что до способностей, так ты, Козявочка, поумнее многих будешь.
Четтина между тем думала: «Если бы меня в этом году причащали, мама сшила бы мне белое платье. Отдельное. На будущий год придется принимать причастие в Стеллином платье. В надеванном. Которое все помнят. И так всегда. Потому что я – младшая».
«Chi tutto vo’, tutto perdi», – твердила дочерям Ассунта. Любимая поговорка из ее впечатляющего арсенала. «Кто хочет всего и сразу, тот все и потеряет». Главным Ассунтиным врагом оставалась invidia; Ассунта из кожи вон лезла, чтобы отучить дочерей завидовать, особенно друг дружке.
Стелла получила белое платье, а Четтина – нет.
– Смотри-ка, что я для тебя припасла! – вкрадчиво заговорила Ассунта, склонившись над Четтиной. В ее ладони лежал лимон – самого наикислейшего сорта, с толстенной бугристой кожурой. Другие сорта, более нежные, в горах не росли. – Это для моей дорогой Козявочки. Лимон можно не просто съесть – из него, дай срок, вырастет целое дерево!
Ассунта знала, как утешить младшую дочь. Четтина обожала все растения без разбору; она сразу загорелась вырастить лимонное дерево. Пускай Стелла красуется в белом платье – у Четтины будет нечто живое и вечное. При известном старании, разумеется.
Косточку посадили, и к лету она проросла. Зеленый прутик привел Четтину в восхищение. Вместе с матерью она переместила будущее дерево из горшочка в сад. Участок для лимона Ассунта наметила заранее – прямо под стеной, чтобы, пробуждаясь, Четтина сразу видела свое деревце (конечно, если ставни распахнуты).
После первого причастия Стелла вместе с матерью приблизилась к падре за облаткой, Четтине же пришлось ждать на скамье, караулить, держать за помочи шалуна Джузеппе, который так и рвался прочь. Каждый четверг теперь Стелла и Ассунта ходили на исповедь – словно секрет у них завелся. Секрет от Четтины.
Именно на исповеди, в последнее воскресенье июля, отец Джакомо и заговорил с Ассунтой о ежегодном шествии девочек. Стелла поневоле все слышала: перебирая четки, она ждала мать в нефе – чистая, ибо отец Джакомо только что отпустил ей все прегрешения, вольные и невольные.
– Я бы хотел включить Маристеллу в процессию, – произнес отец Джакомо. – Вы ее отпустите?
– Разумеется! – поспешно отвечала Ассунта.
Материнская гордость жаркой волной прихлынула к сердцу, слезы брызнули из глаз. Накануне Вознесения Богородицы, вечером, тринадцать девочек в возрасте от девяти до двенадцати лет совершат паломничество – спустятся в долину и оливковой рощей пройдут к усыпальнице Девы Диподийской, каковую усыпальницу в 314 году новой эры построил император Константин. Юные дщери Иеволи – Verginelle – преклонят колени и при свечах будут молиться до рассвета, ибо Мадонна особенно внимательна к мольбам невинных. Взрослые иеволийцы и жители прочих горных селений сядут на деревянные скамьи, чтобы ночь напролет повторять за девочками «Славься» и «Аминь». С зарей все тронутся в обратный путь, и каждая хозяйка, едва ступив на порог своего дома стертыми до крови ногами, умиленная, с головокружением и легкой дурнотой после бессонной ночи, примется стряпать, ибо праздник начинается в полдень и надобно непременно поспеть с угощением.
