Ассунта, разумеется, упиралась.
– Твоим сыновьям некуда будет вернуться, некуда привести жен!
Розина передернула плечами. Ее не оставляло чувство, что сыновья вовсе не вернутся в захолустье вроде Иеволи. Мир изменился, все пришло в движение; все не так, как раньше. Сестры увязали Ассунтины пожитки в два тюка, водрузили их себе на головы и двинулись вверх по виа Фонтана.
Покойный муж Розины выстроил дом перед самой войной – современное жилище с потолком аж в десять футов. Такая высота обеспечивала отличную вентиляцию и не позволяла помещению перегреваться в летний зной. Стены, сложенные из крупных речных камней (камни доставили на ослах из Пьянополи), были тщательно промазаны глиной, а в ширину достигали пяти дюймов – значит, могли выдержать землетрясение вроде того, что в 1905 году разрушило почти все здания в Калабрии. В каждой стене имелось окошко со ставнями и довольно крючков для развешивания всяких хозяйственных мелочей. Кровать была широченная – дети еще не скоро вырастут настолько, чтобы им понадобились дополнительные спальные места.
Дом стал для Ассунты настоящим подарком. С замужества она, ютясь в полуподвале, обрабатывала отцовский клочок земли, который находился за кладбищем. Теперь, благодаря Розине, Ассунта посеет пшеницу и ее дети позабудут, каково оно – сидеть без хлеба, потому что их мать обретет независимость от цен на муку. Достаток породит благополучие, а там и процветание – так уж в мире устроено; сэкономленные на мукé лиры можно будет откладывать. Для женщин вроде Ассунты, без мужней поддержки и с выводком ребятишек, деньги – вечная проблема: нет ни времени, ни сил их зарабатывать, знай успевай крутись.
О, теперь Ассунта развернется! У нее будут собственные куры. И даже поросята.
Торговец поросятами заглянул в Иеволи на Пасху 1925 года. Тогда-то Ассунта и купила парочку – пятнистые, с вислыми задиками и пронзительными глазками, поросята умещались на ее ладонях, тыкались пятачками совсем по-щенячьи и трогательно всхрюкивали. Через девять месяцев, мечтала Ассунта, в каждом будет фунтов шестьсот первоклассного мяса. А это подразумевает и соленый окорок (prosciutto), и перченую лопатку (capicolo), и сырокопченую колбасу (supressata), на оболочку для которой пойдут промытые свиные кишки. Всеми этими деликатесами Ассунта станет кормить детей ежедневно. Сама она всю жизнь ела мясо дважды в год – на Рождество курятину, на Пасху козлятину; но дети ее рождены для лучшей доли.
Вскоре Ассунте открылось, что за животные свиньи. За ними нужен глаз да глаз. Покуда вырастишь крошечного поросенка на мясо, и мяса не захочешь. Во-первых, они едят, как… ну да, правильно, как свиньи. Во-вторых, постоянно хрюкают – либо еды требуют, либо, насытившись, удовольствие выражают. В-третьих, ими брезгуешь. Смышленые (не глупее собак), с проницательными, почти человечьими глазками, свиньи тем не менее гадят где стоят; они валяются в собственном навозе, а не уследишь – и сожрут его. Свинарник приходилось убирать каждое утро; в Ассунтином случае уборка означала лишний поход с ведром к цистерне. Попробуй пропусти день или, не дай бог, два дня – задохнешься. Вонища висит пеленой, оскверняет все и вся; как будто вплавь перебираешься через канаву гнилой старческой мочи́. Вонищей пропитывается одежда (потом не отстирать), вонища вползает в кухню, и Ассунта не чувствует запаха собственной стряпни, и ей кажется, что в горшочке булькает закисший свиной навоз. В тот год Ассунта без конца мыла полы и натирала столешницу лимонной кожурой – цитрусовая свежесть отчасти отбивала запах свинарника.
К лету свиньи выросли настолько, что уже не довольствовались объедками с Ассунтиного стола. Пришлось оставлять для них картошку, обделяя тем самым детей. В декабре, по наущению своей золовки Виолетты, Ассунта высыпала в кормушку все каштаны, запасенные с осени, – фигурально выражаясь, разметала перед свиньями драгоценный бисер. Потому что Виолетта клялась: мол, от каштановой мякоти мясо обретет нежную жировую прослоечку.
Стелла и Четтина любили свиней – впрочем, как и всех животных, включая ничейных кошек, шнырявших по улочкам Иеволи, и добродушных бродячих собак, благодарных за каждую корку. В свином загончике Стелла проводила целые часы. Свиньи выказывали дружелюбие. Стелла и Четтина хлопали их по вислым задам, затевали чехарду или катание верхом – свиньи охотно подставляли свои гладкие спины, и не их вина была, что маленькие наездницы не удерживались, сваливались на землю. «Только бы не разревелись мои девочки, когда придет пора свиней резать», – думала Ассунта, глядя, как развлекаются Стелла и Четтина.
Зима 1925/26 года выдалась щедрой на осадки. Четырежды снег выпадал так обильно, что Стелла и Четтина устраивали снежные бои. По утрам, пока солнце не растопило снег, девочки залегали во дворе, будто в крепости, и обстреливали снежками ребят внизу, на виа Фонтана. Те, оскальзываясь на заиндевевших булыжниках, в долгу не оставались. Воздух звенел от счастливого детского визга. Ассунта не сомневалась: не сегодня, так завтра дочери простудятся. Действительно, Четтина не просыхала от насморка, а вот Стеллу холод не брал. Она даже не зябла никогда. У нее с прошлого лета горели шрамы на руке и ключице. Девочке нравилось, что талая вода пропитывает платье, остужает вечный жар. Ассунту, впрочем, это обстоятельство не успокаивало – она продолжала бояться воспаления легких.
Накануне январского дня, о котором идет речь, снегопад был особенно силен. К утру все растаяло, белые хлопья превратились в жидкую грязь. Ассунта, как нарочно, с вечера не сняла белье. Она выскочила во двор с рассветом и добрую половину промозглого утра провела, развешивая вещи в комнате над очагом. Но погода разгулялась, и Ассунта потащила белье во двор, где веревка была натянута над дорожкой, прикрепленная к крыше свинарника.
Стелла и Четтина наблюдали за матерью из дверного проема, причем Стелла загораживала этот проем ногой, чтобы не шмыгнул во двор маленький Джузеппе. За лето Стелла вытянулась, утратила младенческую пухлость. Ассунта с удовольствием отмечала, что бедра у старшенькой будут широкие и упругие, ноги – длинные и сильные, а волосы иссиня-черные, круто вьющиеся, – как у Антонио. Четырехлетняя Четтина едва доставала Стелле до груди. Стелла привычно обнимала сестру за плечи. Обе девочки давно отвлеклись от белья и глядели теперь вниз. Ассунта увидела, что по крутой улочке, пыхтя, поднимается ее золовка Виолетта. Ясно: сейчас начнет на жизнь жаловаться, сплетничать и советы непрошеные давать о воспитании детей. Все как всегда. Ассунта помрачнела, однако крикнула старшей дочери:
– Стелла, давай-ка, пригласи тетю Виолетту в дом, пока я тут занята.
Виолетта, низенькая, крепко сбитая, отдувалась на подступах к дому. В руках у нее был какой-то сверток.
– Стелла, ну же! Кому я говорю! – повторила Ассунта.
Дочь поджала пухлые губки. Неприязнь тетки и племянницы была взаимной. Совсем недавно они повздорили. Началось все с наставления Виолетты: дескать, Стелле надо уважительнее разговаривать со старшими. Стелла огрызнулась: не станет она уважать тех, кто ей не по нраву, – а именно тетю Виолетту. Недолго думая, Виолетта отвесила племяннице пощечину. Стелла не заплакала (она никогда не плакала), а заявила:
