Я не прошу читателя поверить в призраков или бессмертные души, которым отказано в райском блаженстве за то, что они не смирились с горем или суть одержимы завистью; о нет, я не прошу верить в это, поскольку сама не забиваю этим голову. Но вдруг сила человеческой веры способна вдыхать жизнь даже в образы и понятия, на веру принятые? Вдруг напитанные нашей верой, воображаемые сущности обретают над нами власть, а следом за властью – и самую жизнь? Ибо что есть вера, если не жажда верить?
Теперь представьте, что маленький призрак отслеживает каждый шаг своей сестры-тезки, проживающей жизнь, не ей предназначенную. Призрак видит, что эта, его заменившая, становится красавицей и умницей, что ее обожают, балуют, добиваются ее расположения, клянутся ей в любви. Удивительно ли, что призрак проникается завистью и ненавистью к сестре, как должное принимающей великие милости судьбы, а то и брезгующей ими? Не станет ли Стелла Вторая врагом для маленького призрака? Не захочется ли призраку сбить с нее спесь, научить ценить жизнь и почаще задаваться вопросом, а заслужила ли она (и если да, то чем конкретно) и само земное существование, и благосклонность фортуны? Приняв все это во внимание, подумайте: а не «уроки» ли маленького призрака, не эти ли яростные, спонтанные, почти неправдоподобные атаки, собственно, и сформировали характер Стеллы Второй? Не они ли внушили ей упрямство, наделили бойцовскими качествами вечной одиночки? Не они ли поставили барьер между Стеллой Второй и естественным стремлением любить и быть любимой, открывать душу себе подобным и пользоваться, как все нормальные люди, чужими жилетками для облегчения души собственной? Ведь именно этого жаждала и не могла получить Стелла Первая. И вот, после полувека безуспешных попыток поквитаться, она, питаемая верой Стеллы Второй, наконец-то измыслила надежный способ.
Мне понятно, почему Стелла Первая ненавидела Стеллу Вторую. На ее месте любого зависть обуяла бы. Мало того, что судьба вообще допустила заместительницу, так еще эта заместительница столь щедро одарена! А ведь двум Стеллам враждовать не пристало. Наоборот: им бы надо было сделаться союзницами, объединить усилия в борьбе с общим своим отцом, который отнял, пусть разными способами и в разные сроки, у обеих самое дорогое – жизнь; которому в голову не пришло раскаяться; который терзал Ассунту, любимую обеими Стеллами больше всего и всех на свете. Полвека назад Антонио Фортуна убил Стеллу Первую, убил быстро – принесенной с войны испанкой и отказом вызвать врача. Четверть века назад он отнял жизнь у Стеллы Второй, побоями сломив ее волю и уготовив ей судьбу, которая страшила Стеллу больше самой смерти. Этого ему показалось мало: старый Антонио Фортуна продолжает любимое занятие – рушит жизни маленьких девочек.
Так зачем Стелле Первой убивать Стеллу Вторую? Не логичнее ли направить ярость на Антонио?
Перейдем же к следующей картине, уважаемый читатель. Стелла Вторая скорчилась на полу, слабеющей рукой бьет себя в грудь – словом, кончается. Тут-то до Стеллы Первой и доходит некая мысль. Покуда Тина, их младшая сестричка (какая удача, какое счастье, что она всегда рядом в трудную минуту!), покуда Тина, говорю я, выколачивает из Стеллиной глотки дурацкую куриную кость, Стелла Первая, вечное дитя, всерьез задумывается. Ее заместительница час назад размахивала ножом; нет бы ей, Стелле Первой, подсобить, задействовать свои потусторонние силы! Тогда бы они, две Стеллы, две сестры, избавили бы этот мир от гнусного растлителя. У одной-то Стеллы духу не хватило. Стелла Первая ощущает пульсацию в том месте, где у живых находится сердце. Тина ведет Стеллу Вторую в спальню, а Стелла Первая в кои-то веки лишает сестер своего незримого, но ощутимого присутствия. Сгусток яростной энергии, она устремляется к дому номер 4, проходит сквозь стену, отделанную алюминиевым сайдингом (призрак она или кто, в конце-то концов?), и оказывается в комнате Антонио Фортуны. Стелла застает своего отца спящим и, вероятно, видящим паскудные сны; с досадой отмечает про себя: даже после таких событий старый хрыч не мается бессонницей.
Стелла Первая садится, свесив ножки, на комод, возле часов в золоченом корпусе, которые Антонио надевает, идя играть в карты с зятьями. Перед Стеллой – семейная фотография, сделанная на Рождество сорокового года; как мама поместила ее в бархатную рамку, как поставила на это самое место пятнадцать лет назад, так она тут и стоит. Чем дольше Стелла Первая смотрит на спящего отца, тем сильнее вскипает у нее внизу живота ненависть, превращается в сверкающий шар, отягощающий бестелесное нутро. Точно так же много раз происходило со Стеллой Второй, ибо сестры очень, очень схожи нравом – у Стеллы Первой он бы проявился, доживи она до зрелых лет. В этом состоянии Стелла Первая сидит всю ночь, копя гнев, покуда миазмы старого мира, где все возможно, не заполняют комнату, не проникают в кожные поры Антонио, не лишают кислорода его ноздри. Теперь даже он не может больше спать. Объятый потусторонним ужасом, он натягивает одеяло, прячет голову под подушку. Детские, нелепые способы спасения! Старое больное сердце бьется неровно – Стелла Первая это чувствует. Она нависает над отцом. Она пока не определилась с дальнейшими действиями; она не готова. Но, в отличие от Стеллы Второй, Стелла Первая ничуть не боится Антонио. Он никогда не был ее хозяином – в этом все дело.
Когда туман над сырой лужайкой пронизывают водянистые рассветные лучи, подбитая резиновым шнуром задняя дверь издает легкое «пшччч» – это Тина, дочка, пришла перед работой, чтобы приготовить папе завтрак. Антонио разбит бессонной ночью, сердце ноет. Стелла Первая улавливает слабое, неровное биение – и опускается Антонио на грудь. Антонио таращится прямо перед собой, никак не возьмет в толк, откуда такая тяжесть. Где ему знать, что это его самая старшая дочь? Он про Стеллу Первую и думать забыл. Он делает усилие, садится в постели, спускает ноги на пол. От линялой пижамы разит потом и кое-чем еще. Маленький призрак вынужден отлететь. Антонио встает, набрасывает махровый халат бордового цвета. Подавив отвращение, Стелла Первая седлает его, стискивает ручонки под отцовским кадыком. Чувствует дрожь небритого горла. Отлично. Только Стелле Первой необходимы свидетели. Для призраков это очень важно.
Поеживаясь, Антонио выходит из спальни. Что-то давит ему на плечи, и никак не стряхнуть это непонятное, ледяное.
– Тина, – зовет он в сторону кухни. – Тина, помоги. Худо мне, Тина.
Дочь как раз поставила варить овсянку на воде.
– Что с тобой, папа? Сядь, я тебе кофе приготовлю.
– Тина… – блеет Антонио. Точно так же блеяла белая козочка, заколотая и демонстративно съеденная им. – Тина!
Дочь наконец-то отвлеклась от плиты.
– Это твоя сестра, Маристелла, – почти всхлипывает Антонио. – Убить меня задумала – меня, родного отца!
На этих-то странных словах Стелла Первая решается. Сосредоточив в ручонках пылающую ненависть, она стискивает бычью шею Антонио.
И выжимает жизнь из этого некогда мощного горла.
Определенно приведенная глава, все эти рассуждения о маленьком призраке и его мотивации являются фантазиями автора. Им, как не подкрепленным ни свидетельскими показаниями, ни материальными уликами, ни медицинскими справками, нет места в семейных хрониках Фортунов – Маглиери – Караманико. Скорее всего, Тони Фортуне приснился кошмар, связанный с угрозами его второй дочери, Стеллы, с ее ножевой атакой; именно так следует толковать последние слова, столь напугавшие Тину.
