В недрах холодильника обнаружился пакет с куриными ножками и бедрами. Разделаны кое-как, кости торчат, местами прорвали полиэтилен. «Ну, с этим-то я справлюсь, – подумала Стелла. – Курицу сварить в состоянии даже Рокко Караманико». Она вытащила пакет, отыскала в шкафчике кастрюлю, наполнила водой, поставила на максимальный огонь и покидала в воду куски курицы. Они были скользкие, противные на ощупь. Почти сразу в кастрюле появилась желтовато-розовая муть.
Охваченная неким подобием ступора, Стелла глядела на кастрюлю. Вот она сама себе курицу на ужин готовит. Ей пятьдесят, и ни в ком она не нуждается. Ни в отце, к чьей мошонке только что приставляла нож; ни в муже, который кормил ее последние двадцать лет. Стелла в этом мире – никто. Некрасивая, старая; вдобавок никудышная мать. Но какая разница, если ей с собой комфортно? Она умеет стряпать и защищаться. Она столько раз выживала. Она все-таки выжила.
Сидя за кухонным столом, Стелла ждала, пока размягчится курятина. Голод мучил не на шутку, и к нему прибавились тяжелые воспоминания. Стелла осушила третий стакан, наблюдая игру солнечного луча на водопроводном кране, на миниатюрном витраже в окне над плитой. Давненько кошмар не возвращался – и вот он, пожалуйста. Стелла загнана в угол, грубые руки Антонио на ее бедрах, животе, грудях. Мерзость, мерзость. Наваждение удалось смыть четвертой порцией вина – и то не сразу.
В кастрюле закипало. Стелла вспомнила про соль и перец, задумалась: что еще кладут в куриный бульон? Не все ли равно. После пятого стакана дискомфорт чересчур отчетливых воспоминаний сменился отрешенностью – мутной, зато уютной. Бульон клокотал, распространяя соблазнительный запах; Стелла нагнулась было над кастрюлей – и отпрянула, чуть не обжегшись паром.
Не зажигая электричества, она нашарила щипцы, которыми пользовался Кармело, достала из кастрюли и плюхнула в тарелку четыре куска курятины. Пар над ними потянулся вверх, растаял во влажной июльской духоте. Нельзя сразу есть – слишком горячо. Ничего, Стелла пока пропустит стаканчик. Помечтает, сравнит этот пар с тем, которым дышала листва иеволийских падубов много-много лет назад, когда Стелла прощалась с маленьким призраком на сумеречном кладбище. Все теперь иное, только преобразования воды в пар никто не отменял.
Медленно, но верно Стелла приближалась к пониманию.
Она, оказывается, саму себя потеряла.
Курица наконец-то достаточно остыла. Руками Стелла взяла первый кусок, съела быстро, по-волчьи. Жилистое, недоваренное мясо комом легло на желудок. Стеллу это не остановило: понятие «вкусно-невкусно» снивелировал голод. Она принялась за второй кусок, рвала зубами мясо, втягивала пресную жидкость. Внезапно горло перехватило, пищевод сжался вокруг проглоченной кости. Стелла закашлялась. Напрасно: путь воздуху был перекрыт. Пыталась плевать, затем полезла пальцами в глотку. Ничего не вышло: кость оказалась слишком глубоко.
Бред какой-то. От этого не мрут. Или мрут?
Похоже, что да. Воздух ускользал, дразня. Лаяла собака – но словно из дальней дали.
Неужели вот так это и произойдет – в полутемной кухне? Быть не может. Глупая, наиглупейшая смерть. После всего, что пережила Стелла, ее прикончит куриная кость?
Слюна текла по подбородку, капала на руки, на столешницу. Стелла боролась. Хватала ускользающий воздух. Бесполезно. В глазах потемнело. Она сползла на пол. Стоя на коленях, низко нагнувшись, колотила себя кулаком в грудь. Почувствовала, как смещается проклятая кость. Но облегчения это не принесло.
Стелла подумала о матери. Ассунта рано умерла, в шестьдесят девять; она, Стелла, получается, умрет гораздо раньше? Перед мысленным взором возник образ Маристеллы. Вот оно, последнее проклятие, последняя попытка покойной сестры. Призрак таки добрался до Стеллы. В эти последние минуты она думала не о муже и не о детях; она позабыла про отца, сломавшего ей жизнь и продолжавшего ломать другие жизни. Нет, перед Стеллой горели темной пустотой глазенки мертвой девочки. Душащая боль, отчаянная борьба за жизнь всего организма, пожар в кровеносных сосудах не затуманили Стеллиных мыслей, и она повторяла про себя: «Не верю, нет, не верю! Ты до такого не опустишься. Вспомни свои былые ухищрения; неужто после них ты падешь столь низко – умертвишь меня куриной костью?»
От биения крови, лишенной кислорода, Стелле заложило уши. Корчась на плиточном полу, она не слышала, как Тина дубасит в дверь, как зовет ее по имени. Несколькими минутами раньше Тина заметила: в доме номер 3 не горит свет. Это показалось подозрительным.
Комментарий сестры насчет материнства уязвил Тину до глубины души. Хорошо бы, думала она, пережить с обидой ночь, чтобы назавтра устроить со Стеллой родственную пикировку. Ведь и Стелла далеко не идеальна; надо только припомнить и внятно перечислить ее недостатки. Трое младших племянников, ища спасения от жары, улеглись в Тининой гостиной, да и заснули под вечерние новости. Тина могла бы укрыть мальчиков пледами и спокойненько просидеть вечер в кухне вместе с Рокко, который пристрастился к раскладыванию пасьянсов. Однако очень уж несправедлива была сегодня Стелла; Тина не стерпит, она пойдет к сестре немедленно, она ей выскажет…
Несколько минут Тина впустую трезвонила у парадной двери. Потом догадалась: отпустила кнопку звонка, прислушалась. Жужжал новостями телевизор, но сквозь эти звуки Тина уловила глухой стук. Обежав дом, она с черного хода вломилась прямо в кухню. О приеме Геймлиха Тина не ведала, зато умела работать кулаками и обладала бычьей силищей – в Антонио уродилась. А главное – Тина не растерялась. У нее и мысли не мелькнуло, что она неправильно будет действовать. Короче, Тина принялась бить Стеллу в грудь. Несколько ударов под дых – и куриная кость вылетела из Стеллиного горла.
Лежа животом на кухонной раковине, Стелла делала трудные вдохи-выдохи. Зубы были синевато-лилового оттенка – их окрасило виноградное вино.
– Тина, – простонала Стелла. – Тина, я чуть не умерла.
– Знаю. Давненько этого с тобой не случалось.
Разумеется, пассаж, прямо сейчас ожидающий читателя, не претендует на истинность. Это чистой воды фантазия. Сама я в призраков не верю и уж точно не рассчитываю, что в них поверит читатель. И все-таки прошу набраться терпения и допустить, что по смерти маленькой девочки кое-что осталось, некий, так сказать, осадок. Не может ли этот «осадок» – материальный или существующий лишь в материнском воображении – преследовать осиротевшую мать? Пойдем дальше, будем смелее – назовем «осадок» более привычным словом – «призрак»; предположим, что он никуда не улетел, остался, незримый, со скорбящей матерью; что, бесплотный, жаждет прильнуть к мягкой и теплой материнской груди. Не изноется ли крошечное слабое сердечко, когда мать, вроде бы безутешная, заменит свою первую девочку – второй; даст ей то же имя, изольет на нее ласки, которых не успело вкусить первое дитя, и станет уповать на эту, вторую, со всем материнским жаром? Пусть читатель задумается, каково оно – умереть задолго до срока и наблюдать, как все, предназначенное тебе в жизни, получает сестра, носящая твое имя, сестра, чьи совершенства лишь подчеркивают, что сама ты была черновой версией?
