— Не знаю. Я могу ошибаться.
Глеб мотнул головой и теперь уставился на нее:
— Хороша ошибка! Пока не поздно — отвезти тебя к родителям и вернуть вещи?
— Ты чего? — спросила Ксения, удивленно вскинув брови.
— Ничего. Я купил кольцо. Купил. Потому что мне мало притащить тебя сюда и бояться на тебя дышать. Ты мне вся нужна, слышишь? Полностью. Не только твое чертово «сейчас». Сегодня, завтра, всегда. Иначе я не согласен. Как раньше — не проканает. Я все помню, я не забывал, я понимаю, что твое «чудесное исцеление» — не индульгенция за прошлое. Но я больше не могу… У меня точка невозврата пройдена. Пан или пропал, ясно?
Пока он говорил, Ксения отвела от него взгляд, сосредоточенно рассматривая свои ногти. По-прежнему не поднимая головы, она ответила в тишине комнаты, куда стали пробираться сумерки:
— Ясно, — голосом, от которого у него по всему телу разлилась слабость. Парамонов вздрогнул, разглядывая ее опущенные плечи, на которые будто легла тяжесть всей земли. Хотел правды — получи правду.
У него перехватило дыхание. Садануло куда-то в позвоночник.
— Там не было врачебной ошибки, Ксень, — хрипло выдохнул он, цепляясь за соломинку. Несказанное, столько времени не сказанное, что еще стояло между ними. Если бы оно хоть что-то меняло. — Это звучит как приговор, я понимаю, но ее было, слышишь? Был я, уверенный, что все могу.
Она кивнула в ответ и провела ладонью по щеке. Этот жест его почти убил. Плакала. Она плакала. Она не пролила ни слезинки ни в больнице, ни когда он признался, что был тем самым врачом-душегубом, ни когда рассказывала ему о потерянном ребенке.
А сейчас — плакала. И это душило его. Он медленно приблизился к креслу, в котором она сидела. Злость прошла, будто и не было. Возвращалось чувство вины. И непереносимая жалость. А он не хотел назад, в вину и жалость. Нужно было просто перебить, перекричать жужжащий рой в голове.
— Ладно, я понял, я отстал. Проехали. Сегодня будешь отдыхать, — ровно произнес Глеб, сунув руки в карманы джинсов. — Доктор Парамонов запрещает напрягаться. Завтра… завтра я сделаю все, что ты скажешь.
— Я лучше многих других знаю, что завтра может не быть, — Ксения быстро подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза. Вечер изменил их цвет, приглушив синеву. Ее — были почти черными. — Мы же так много оставляем на завтра, на потом… Прости… Мне правда нужно, чтобы ты был рядом.
— Я с первого дня рядом. Не плачь. Забудь… Если можешь, давай сделаем вид, что моей попытки устроить шоу не было.
— Нет! Мне понравилось. Мне, правда, очень понравилось, — она невесело усмехнулась и сбивчиво проговорила, обрывая себя на полуслове: — Наверное, мне придется заново научиться… научиться… вдвоем…
— Не надо ничему учиться ради меня, — перебил ее Парамонов, потер переносицу, улыбнулся, припоминая формулировку, а, вспомнив, изрек: — Будем считать, что я водоем, на который ты залетела передохнуть и воды похлебать. Имела право. Все остальное я себе придумал, пока ты лежала в больнице. Приду в норму, пройдет.
Она долго смотрела на него, опустившего голову. Было что-то… что-то, чего она так и недоговорила. Что-то, что его мучило. «Прости» — не то слово. Прощение не было нужно ни одному из них. Теперь уже нет. Было что-то еще, лишавшее его уверенности, заставлявшее искать следы ее отступления. И как же он не видел… как не понимал? Она здесь, с ним, вдвоем, как он хотел.
И как хотела она.
Тревожно рядом, но все еще не вместе.
Глеб — в нескольких шагах от нее, а она не могла даже толком подняться без его помощи — устала, ныли швы, ужасно болела нога, которую пора было перекладывать в горизонтальное положение. И чувствовала себя жалкой, тогда как жаль было и его, стоявшего с неприкаянным видом.
Неожиданно нечто большое, гораздо больше ее самой, подкатило к голове, не давая дышать и расставляя все по местам. Ведь просто. Проще некуда. Он так и будет сомневаться, а у нее сомнений не осталось. С того мгновения на дороге, когда она увидела его после долгих месяцев разлуки, у нее не осталось сомнений. Он прав. Он ждет. Надо только сказать:
— Я люблю тебя…
В тишине. В сумерках.
Дернулся кадык.
Вздрогнул он сам.
Зажмурился до пятен во тьме. До свиста в ушах. До пограничного состояния между желаниями и явью. Распахнул глаза. И снова видел. И знал, что она видит. Дышал. Целую вечность дышал. И ощущал всю эту вечность одним мгновением.
Как он снова оказался перед ней на полу, Глеб не понял или не помнил. Помнил только колотящееся сердце и то, как его руки снова трогают ее лицо — вытирая слезы, а он сам повторяет: «Прости, прости меня, прости меня, Ксень. Пожалуйста, прости». За прошлое. За настоящее. За будущее.
Ищет ее губы. Хочет — ее.
Потому что так — давно не касался. Запрещал себе. Так — никого не хотел. Всю, до дна, иначе сам иссякнет. Так — никогда не жил. От края до края, на пределе собственных чувств и мыслей.
Раны. Шрамы. Швы. И россыпь веснушек по рукам и груди. Так солнце целует людей.
Каждым сантиметром тела — желанная. И хрустальная, не тронешь. Иначе ей будет больно.
Высшая степень близости — это глаза в глаза. Когда внутри, перемежаясь с ударами сердца, все еще отдается многократным эхом тихий Ксенькин голос: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя».
— Я люблю тебя, — повторил за ней Глеб, обхватив ее лицо и зарывшись пальцами в волосы на затылке. Так близко, что космос ее радужек казался ему реальным.
— Я тоже тебя люблю, — прошептала она, отдаваясь его ласке. Глупыми были прежние страхи. Нелепым — все надуманное. Комок, в который она себя собрала, разжался. На смену ему приходила слабость. Даже боль отступала. Он — ее обезболивающее. Как же раньше она не понимала?
— Любишь?
— Люблю.
— Правда?
— Правда-правда.
— Закрой глаза. Резаная, хромая… Закрой.
Ксения улыбнулась и послушно сделала то, о чем он попросил. Так просто теперь было делать то, что он просит. Так просто…
— Слепая… — шепнул он.
Сам снова зажмурился и, как она, слепой мелкими поцелуями покрывал ее лоб. Целовал веки, водил пальцами по мягким ресницам. Лепил ладонями и губами ее лицо. Шею. Чувствовал соль от слез. Плакала. Его вина. И его счастье, что его вина. И что подрагивание ее пульса — тоже его касаний творение.
— Я скучал, — пробормотал Глеб.
— Я тоже.
— И правда любишь?
— Люблю, — шепнула она в самые его губы. Провела ладонью по его груди. Свела с ума. Резаная, хромая… свела с ума.
Парамонов со стоном отстранился. Прижался лбом к ее лбу. Прикрыл глаза. И тихо рассмеялся:
— Ксёныч, трахаться пока нельзя. Могу читнуть Маяковского.
