Из таких мелочей складывалась теперь жизнь. И эти мелочи тоже заживляли. Всё на свете заживляли.
Парамонов запихнул сумку на заднее сидение и помог Ксении сесть, забирая у нее костыли и отправляя их тоже назад. Потом устроился сам и спросил:
— Нога сильно ноет?
— Нет.
— Часик-полтора сидя выдержишь?
— Попробую, — без особой радости ответила Ксения, пристегиваясь.
— Я постараюсь, чтобы быстро, — улыбнулся он.
К тому располагали и погода, и настроение — напряженное, как в самом конце пути, когда остается последний шаг. Он вел осторожно, но, тем не менее, на высокой скорости. Словно бы увлекал их по серой чуть волглой после заморозка дороге в бесконечную синеву, иссекая ее резким зигзагом проложенного пути. Домой. До-мой. Туда, где был дом, а не коробка. Впрочем, одно он знал точно: где Ксения — там дом. Но оставались еще дорогие его сердцу места, в которых он по-прежнему черпал силы жить день за днем. Стретовский отшельник вернулся в мир. Теперь уже навсегда.
— Злиться не будешь? — спросил он, когда они выбрались из города.
— На тебя — нет.
— Я перевез твои вещи к себе. Мне Денис ключ дал.
— Я знаю, — сказала Ксения. Она сидела, прикрыв глаза, не двигаясь, и можно было подумать, что спит. — Он говорил.
Парамонов бросил быстрый взгляд на нее, кивнул и вернулся к созерцанию дороги. А потом пояснил:
— Просто я не спрашивал… Было два варианта. Либо я переезжаю в Жуляны, либо ты возвращаешься на место. Туда, где я тебя взял. Но… мне кажется, сразу ко мне — оно лучше.
Столько времени сэкономишь. Целый подъем на двадцать четыре ступеньки. И целую жизнь, которой он больше не хотел разбрасываться.
— Хорошо.
— Ну и договорились.
Иметь дело с покладистой женщиной — весьма приятно. Особенно когда знаешь, что нифига она в действительности не покладистая. Надо пользоваться, пока болеет.
Музыку не включал. Думал о том, что, если Ксения задремлет, будет лучше. Долгая дорога сразу после выписки с ее травмами — удовольствие средней паршивости. Но все же он уперто шел на поводу собственного эгоизма. Слишком долго ее не было, чтобы сейчас нашлось место великодушию. Она нужна ему. Ему нужно знать, что все по-настоящему. Ему нужно иметь возможность дышать. Но в определенной степени Глеб понимал: то же нужно и ей. Им обоим нужно. Теперь они не смогут как раньше, но, Господи, что они могут теперь?
Стретовка встречала их привычной возней людей на улицах. Они отчего-то копошились, куда-то спешили, даже не догадываясь, что совсем рядом, по соседству, в доме у озера через несколько минут поселится теплота, которой никто и не думает делиться.
Когда они выехали за поселок и оказались возле имения Парамоновых, солнце куда-то делось, и поднялся ветер. Потому Глеб спешно затаскивал вещи и помогал Ксении пройти во двор. А оттуда в дом — осторожно придерживая, боясь, что она упадет, не справившись с высоким крыльцом, и понимая, что не может ее не касаться. Втягивая носом ее запах и целуя мягкую прохладную щеку.
— Прозвучит довольно мелодраматично и выглядеть будет дешево. Но не могла бы ты закрыть глаза, — попросил он, неожиданно оробев.
— Ну и как ты себе это представляешь? — хмыкнула Ксения. — Резаная, хромая еще и слепая?
— В идеале я должен был бы тебя вносить на руках, — усмехнулся Глеб. — Гипс мешает.
Она нахмурилась и совершенно серьезно предложила:
— Давай я не буду закрывать глаза, но удивлюсь и восхищусь, как и положено в мелодраме?
— Я так и знал, что мы поладим. Только выглядеть все должно натурально, — с этими словами он, наконец, отпер замок, распахнул дверь, и едва она успела моргнуть, обнаружила почти на пороге прихожей охапку хризантем. Настоящую огромную охапку, стоявшую в напольной вазе. Пушистую и белоснежную, нарядную и свежую, поставленную только в это утро. И рядом точно такой же букет, но ярко-розовых цветов. И желтых. И оранжевых. И ещё, и ещё. Во всех доступных ёмкостях и самых разнообразных видов. По всему дому.
— Зачем так много? — с положенной долей удивленности поинтересовалась Ксения. Сказать, что оторопела, — не скажешь. Кажется, в самом деле раздражена.
— Наверное, за каждый день, что мы не виделись. Не знаю… ты любишь, я помню.
— А если бы я любила мороженое? — она добралась до кресла и неуклюже села, бросив костыли на пол. Парамонов прошел следом, поставил сумку на стул. Мягко улыбнулся.
— Не нравится? Это разовая акция, потом все будет обыкновенно.
— Нравится. Не сердись. Я себя чувствую слоном в лавке изящных вещей.
— В таком случае, ты самый изящный слоник из ныне существующих, — Парамонов подошел ближе и присел перед креслом, устроив подбородок на подлокотнике. — Все заживет. Весной мы будем танцевать.
— Дело не в том, что будет весной, — вздохнула она. — Дело в том, что есть сейчас.
— А сейчас мы наконец-то вдвоем.
— Вдвоем…
Он протянул руку и дотронулся до ее щеки. Медленно погладил. Чувствовал исходившую от нее нервозность. Причин не искал. Они мало говорили в эти недели, не успевали, боялись, не трогали то, что все еще могло болеть. В конце концов, позволили всему идти так, как идет. Какая разница, как идет, когда он нуждается в ней, а она нуждается в нем?
Но сейчас Ксения нервничала. Именно тогда, когда больше всего на свете нервничал и он.
Не зная, что с этим делать, Глеб втянул носом воздух и медленно произнес:
— Хотел, чтобы торжественно, а как-то все… Как думаешь, у нового есть шансы, если начинать бестолково? Не оправившуюся от болезни женщину везти по нашим колдобинам к черту на куличики, объезжать цветочные рынки, скупать у бабок ведрами хризантемы, которые никому не нужны… даже вина предложить не могу — тебе нельзя.
— Ты обиделся, — проговорила Ксения, взглянув на него.
Глаза в глаза. Под ребрами шандарахнуло. Тупо. Глухо. Так же тупо и глухо прозвучал его голос:
— Нет. Обыкновенный Парамонов… с неудавшимся сюрпризом.
— Только не говори, что ты кольцо купил!
Его челюсть медленно сжалась. Медленно и с напряжением, от которого заходили желваки. Зато одним мигом побелело лицо. Парамонов отстранился от кресла — и от нее. Словно бы загородился. Точно так же, как она. И, поднявшись, отошел на два шага.
Ксения молча, вопросительно смотрела на него. Он на нее — нет. Оборвалось. Что-то в душе, что держало все это время с того мгновения, как она произнесла свое «не уходи», лопнуло, обнажая спрятанное глубоко внутри. То, чему он так и не дал прорваться. Потому что не время, потому что она больна, потому что есть шанс, что больше это все не имеет значения.
— Ты правда не понимаешь? — не сказал, выплеснул он, уставившись в окно.
