— Что ты мог сделать? — неожиданно сказала Ксения. — Вернуть Ивана? Или чтобы это оказался не Глеб? Что тут вообще можно сделать?
Денис невесело усмехнулся. Прижал ладонь ко лбу и выдал, коротко вздохнув:
— Если бы я хоть немного понимал, какой он псих, постарался бы быть убедительнее в своих советах ничего не рассказывать тебе.
— Он — псих, — эхом повторила она. — Денис, я хочу домой.
Дэн кивнул. Почесал лоб под светло-русыми волосами. А потом проворчал:
— А давай ко мне? Переночуешь. Я шутил про твои финансы и свою шею. Я не хочу, чтоб ты одна была… Хватит уже одной.
— Не пользуйся тем, что я не могу спорить.
— Я не знаю, что еще в состоянии сейчас…
— Проводи меня домой.
— Да я-то провожу… Просто… ты подумай на досуге, что было бы, если бы ты не узнала. Досуга у тебя теперь много.
Досуга у Ксении было более чем достаточно.
Предоставленная сама себе, она могла целый день не выползать из кровати или часами сидеть в кресле, разглядывая узоры на паласе. Для разнообразия можно было переместить взгляд на книги — разноцветные, разношерстные, привлекающие золотом или выставляющие напоказ обтрепанные корешки. Дожди за окном не располагали к прогулкам, но даже яркое солнце вряд ли подвигло бы Басаргину лишний раз выйти из дома. Ее личный подвиг — поход в ближайший магазин за полуфабрикатами. Путь не далекий, но частый. Этим ее встречи с внешним миром и ограничивались.
Но жизнь полна сюрпризов, и далеко не всегда приятных. Ксения все сильнее впадала в уныние, словно в ней сломалась та самая главная ось, на которую она столько времени нанизывала силу воли, упрямство, холодность, не позволяющие поддаться обстоятельствам и раскиснуть. С тем, чтобы в эту проклятую осень с каждым днем все сильнее чувствовать себя киселем, всегда презираемым в других. Дни и ночи перемешались. Она нередко спала днем, а ночью, глядя в темноту, разрываемую фонарями, вспоминала сны — изматывающие, болезненные, искажающие реальность в кривом зеркале ее воспоминаний.
Денис просил подумать. Что тут думать? О чем? О семейном счастье с Парамоновым? Дети, кухня, церковь… Интересно, брат всерьез полагает, что это могло быть возможно?
Сама она не мечтала об этом раньше. Теперь — отказывалась представлять. Случилось так, как случилось. Не в первый раз. Два года назад она приучила себя не думать ни о муже, ни о детях. Это была единственная возможность выжить — запретить себе мечтать. Ставить цели и добиваться их. Не думать, не вспоминать, не надеяться… не чувствовать.
Когда спишь — не чувствуешь. Забываешь, что больше нет этих целей и нечего добиваться, не к чему стремиться.
Ничего нет, никого… Ее самой — нет… Растворяется в эфире, расцвеченном яркими красками до рези в глазах. Но что-то останавливает, не пускает. Или кто-то? Она пытается разглядеть… Грудь ее словно крепко связана разноцветными лентами, однако они совсем не мешают дышать. Она с жадностью втягивает в себя такой же разноцветный воздух, наполняясь до краев, рассыпаясь пятнами, смешиваясь с ним. И воздух звучит голосом — мягким, нежным, почти забытым.
Я люблю тебя… люблю тебя… я люблю…
— Глеб!
Ксения резко села в кровати. Некоторое время не понимала, что с ней и где она. Волосы влажно и неприятно прилипли ко лбу и шее, ощущались грязными и неопрятными, как бывает во время болезни. От испарины, покрывавшей все тело, стало холодно. Она снова нырнула под одеяло, подтянула к груди колени, обхватив их руками в отчаянной попытке согреться.
Сна больше не было. Ветер трепал ветви дерева у окна, отчего по потолку, стенам, постели змеились черные тени. Ксению охватывала никогда раньше не свойственная ей паника. Она вскочила, закуталась в халат и вышла в кухню. Включила свет. Метавшиеся за окном деревья отступили. Теперь она видела только свое отражение — лохматые волосы, тонкое запястье руки, стягивающей пушистую ткань у самого горла. Глаз не видно — черные провалы. И черное стекло, отражающее бледную, бесцветную фигуру.
Она теперь была такой. Обесцвеченной. Почти бесплотной. Будто бы исчезла кровь, пускающая жизнь по венам. Будто бы не стало тканей, в которых удерживалась душа. Будто бы в толпе людей, мельтешащих на улицах, галдящих в кафе и офисах, перемещающихся от станции к станции метро — она одна лишняя.
Было это или не было? Она или не она?
Куда она могла брести? Для чего? Ей это было нужно? Как и сейчас — бесконечная сырость. Запах дождя. Яркий, насыщенный аромат кофе в картонном стаканчике у девочки, спускающейся на ступеньку ниже по эскалатору. И тонкий, едва пробивающийся — от нее самой. Смесь запахов до тошноты, подкатывающей к горлу. Сглатывай — не сглатывай.
Она устала.
Закрывала глаза. И ехала вниз, туда, где грохотали вагоны, рассекая все на свете стремительными линиями своих маршрутов. Они перечеркивали и поток лиц. Возвышающиеся головы — и опущенные вниз. Смотрящие прямо перед собой — и в себя. Носы и глаза, освещенные лампами по обе стороны эскалатора и экранами телефонов. Шевелящиеся и сомкнутые губы. Бесконечные провода наушников, торчащие из ушей, будто люди — не люди, а роботы. Не живые. Искусственный интеллект.
Вцепиться пальцами в перила. Но и те убегали вперед, двигаясь быстрее, чем ступеньки. Давай, держись, успевая перехватывать. И так всегда, всю жизнь. Только и успевай. Только и успевай, сосредоточенно глядя на собственную ладонь, отчаянно сжимающую чертовы перила. И чувствуй это удушье, стискивающее грудь тяжестью глубоко под землей — тяжестью этой самой земли, которая придавливает мертвых.
Вдохнуть. Сильно. До самого дна. Доказывая себе — может.
И выдохнуть — с некоторым усилием. Тоже до самого дна.
А потом, когда глаза подняла к толпе, движущейся навстречу, вверх, в первую секунду едва не потеряла возможность стоять. Взгляд цвета индиго. Отчаянный взгляд цвета индиго у кого-то там среди всех этих людей. Наружу, напоказ. Открывающий ей что-то, чего она до сих пор среди бесплотности и обесцвеченности и не видела. Так давно не видела.
Близко — руку протяни.
Она и тянула бы, если бы его рука была сейчас протянута ей навстречу. Но он поднимался вверх, в то время как ее увлекало вниз. Так и стояли, сцепившись взглядами. Он — не он. Она — не она. Будто бы и не с ними. Пока не проехали друг мимо друга, без единого касания, не скользнув и по краю. И не оборачиваясь, когда было кончено. И только мир вокруг приобрел вдруг синеватый оттенок его глаз. Вибрирующий и живой. А потом погас, захлопывая двери вагона метро. Навсегда.
И довольно. Хватит.
Вяло мотнув головой, Ксения отвернулась от окна. Спать больше не могла, не зная, сходит с ума в реальности или во сне. Налила молока, нагрела его в микроволновке, добавила меда и, обхватив чашку обеими руками, забралась с ногами на диван.
Думалось что-то сумбурное. Обрывки мыслей, воспоминаний, видений. И все же из странного ассорти в ее сознании настойчиво пробивалась мысль о необходимости разговора. Она хочет поговорить с Глебом. Она хочет… должна знать, что произошло тогда. У нее больше нет сил жить в агонии между прошлым и настоящим, отворачиваться от будущего.
