Это ощущение нервозности чувствовалось в каждом движении. Глеб еще в самом начале послал все к черту, не желая уступать ни пяди своего. Но и на чужую территорию пока не лез. Жизнь научила.
Возможность предоставил сам Роман Афанасьевич. Скинул перчатки. Ушел мыть руки. И выдал:
— Не маленький, сам зашьешь! И с этими словами покинул операционную. Леся под маской негромко икнула.
— Жаловаться побежал? — шепотом спросила она.
— А ты как думаешь? — ухмыльнулся Глеб, зная, что ухмылки ни она, ни медсестра не видят.
— Но это же он салфетку чуть не забыл, ты заметил!
Глеб предпочел не отвечать. Не при посторонних. Он сосредоточился на краях раны. Интернша переместилась ближе и теперь ассистировала ему, что выходило у нее довольно споро.
Уже потом, позже, когда пациента увезли из операционной, а они сами доползли до буфета за своей законной пайкой кофе, Леся, бродившая за ним хвостиком, никак не могла уняться и все возмущалась. Глеб жевал бутерброд и пропускал мимо ушей ее болтовню.
Роману Афанасьевичу было лет шестьдесят семь, и он не из тех, кого легко отправить на пенсию. «Нас на пушку не возьмешь, не на тех напали», — с развеселой улыбкой говаривал он иногда. Но никому и в голову не приходило воспринимать это как шутку. Крепкий теоретик и бывалый практик, читавший лекции в меде, он за свою жизнь успел многое. И сделать, и позабыть, как нынче салфетку в брюшной полости. Но то, что Глеб встрял, когда Бузакин собрался зашивать, избавило от проблем пациента и добавило проблем ему самому.
Пообщавшись с этим светилом полтора месяца, он уже точно знал: ему чертовски повезло, что на его курсе ни о каком Романе Анатольевиче еще никто слыхом не слыхивал. Светило тогда работало локтями, чтобы доработать до заведующего отделением. И, видимо, вместо того, чтобы работать кистями рук и пальцами.
Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. За Парамоновым были молодость и талант. За Бузакиным — опыт и статус. Разные плоскости, сосуществовать в которых возможным не представлялось. Но так уж вышло, что Глеба отправили ассистентом именно к нему, в натуральный крысятник.
— Он не посмеет! — вывела его из задумчивости Леся. — Два свидетеля, чей косяк.
— Миру не считай. Она нейтральная, — хохотнул Глеб. — Белые пришли — грабют, красные пришли — грабют. Ну куда крестьянину податься?
— Хохмишь?
— Приходится.
— Но ведь обошлось же. Глаз — алмаз.
— Не преувеличивай мои достоинства. Ты же не глухая.
Последнее должно было прозвучать шуткой. Собственно, получилось бы довольно жизнерадостно, если бы не тень, промелькнувшая в синих до рези глазах. Леся нахмурилась и ответила:
— Не глухая. Болтают. Бузакин тот еще сплетник.
— Он не сплетник, Лесь. Распространение правдивой информации не является сплетнями.
Собственно, слухи приползли сюда вслед за ним, шлейфом. Кто-то что-то слышал в общих чертах. Кто-то кому-то что-то сказал. Передали через третьи руки. В пятых руках Парамонов оказывался вполне себе душегубом, отсидевшим порядочный срок. Или что-то вроде этого. Малоправдоподобно, но Роман Афанасьевич совсем идиотом не был. Прислушивался. Потом навел справки. Потом прямо сказал: «Парамонов здесь работать не будет». И это вполне могло осуществиться, если бы главврач не уперся рогом. Глебу команды «фас» дано не было, но молчаливое право выгрызать свое место он получил.
Полтора месяца работы. До шести операций в день. Ассистирование не только Бузакину — его охотно брали на операции и другие хирурги клиники. И те, что были к своей чести без короны, разводили руками по их окончании: «Еще кто кому ассистировал!»
Но слухи ползли быстрее, чем хотелось бы самому Глебу. Ему казалось, он не успевает. Репутация восстанавливалась медленнее, чем его настигало прошлое. Однако, отчетливо помня то чувство, которое испытывал, когда впервые вошел в операционную не в качестве наблюдателя, а в качестве человека, который может что-то делать собственными руками, знал: больше уже не отступится. Надо локтями — теперь будет локтями. Если уж в мире по-другому не выживают.
— Да я в жизни не поверю в такую чушь! — возмутилась Леся.
— Фома неверующая. Тебя твой Гном не заждался?
Гном — Лесин муж, прозванный так за пышную коричневатую бороду и какую-то легендарную шапку с помпоном. Глеб не видел. Говорят, зимой таскал. А еще Гном работал в роддоме в соседнем корпусе, что давало повод для массы анекдотов, и вечно сторожил свою занятую супругу-интерншу.
Леся глянула на часы, негромко охнула и торопливо влила в себя кофе, после чего сделала Парамонову лапкой. Ее рабочий день подошел к концу. В отличие от дня Глеба Львовича, которого ждала следующая экстренная операция по вырезанию аппендикса. А потом еще парочка плановых. Пахал он с удовольствием, наконец-то принимая себя и собственную неспособность отключить эмоции. Их отключить в его случае нереально, но направить можно. Тоже научился. Научился у одной летчицы, о которой думать было нельзя, чтобы сберечь разум холодным до конца этого бесконечного дня. Потом он отпустит себя, потом позволит себе немного… ее.
Как позволял, вопреки собственным решениям вот уже которую неделю подряд. Знал, что мучится от того сильнее, но это позволяло ему чувствовать себя живым. Все что угодно, чтобы чувствовать себя живым! Как тогда… когда с ней. Он и сейчас с ней. Рядом. Нужно просто закрыть глаза. И, кажется, запах ее волос вот-вот… вот-вот заполнит все его существо. Шампунь с запахом трав, горьковатые духи. Исходящие от нее волны тепла.
Когда он снова размеживал веки, падал. В непроглядный мрак. Не выдерживал, нервы сдавали. Нервы теперь были вообще ни к черту.
Однажды посреди ночи глаза распахнул — показалось. Ему казалось, она рядом. Ее тепло на соседней подушке. Ее дыхание — у него на плече. И не было десятков не отправленных смс, которые однажды он перестанет писать. Однажды он перестанет любить. Однажды он перестанет дышать. Но едва ли когда забудет.
Ему, черт подери, показалось! И когда он соберется в очередной раз курить в форточку на кухне, больше уже не увидит, как во двор влетает его крылатая на своем танке. Больше ничего не будет. И, наверное, пора уже попрощаться. Если невозможно прощение, остается только прощание. Права слова ему не дали.
Тогда Глеб сорвался. Всего раз — единственный раз за все время. Он никогда не был сильным. Взрослый ребенок, жалеющий себя. Всю жизнь так. А теперь выучился новому — теперь жалел ее. Потому что знал точно — ей плохо. Хуже, чем ему. А потому прочь, в ночь, далеко за пределы собственных сил.
Он вылетал из квартиры, захватив фляжку с коньяком, и с четким осознанием: не может там, не может в стенах. Ладно, пусть один, но только не в коробке. И ледяной воздух ни черта не остужал горящую высокой температурой голову, пульсирующий в черепе воспаленный мозг, который не желал смириться с тем, что ее не оказалось на соседней подушке при пробуждении! Пошарил по карманам ветровки и джинсов. Ключи от машины — спорткар — «А ты?.. А я… А ты… А я сейчас здесь и с тобой».
