— Из нас двоих мужик, вроде, ты, — рассмеялась Басаргина.
— А какая тебе разница, если интересующий функционал устраивает?
— Никакой, если тебя устраивает, что тебя имеют.
Парамонов вскинулся на нее и замер в состоянии полнейшего замешательства. На несколько секунд, пока обрывалось что-то внутри. Так просто все расставить по своим местам. И потом только понял, что смеется. Смешно не было, а смех был. Мрачный, злой, обдающий ее льдом. Но короткий. Быстро сошедший на нет, как резкий порыв ветра.
— Ну, раз ты меня уже поимела, то я пошел, — наконец, проговорил Глеб. — Дам поиметь себя живодерам.
— Не забудь утешиться потом… — пробурчала Ксения.
— Сейчас в ларек сбегаю за пол-литрой и утешусь. Спасибо за ужин! — выкрикнул он, убираясь с кухни. Следующим громким звуком, который она услышала, был звук хлопнувшей за ним двери.
* * *
Он ворвался к себе в квартиру с тем же звуком — звуком хлопающей двери. Шандарахнул что было силы. И от порога ломанулся к бару. Коньяк, пролившийся в глотку одним глотком, резко обжег внутренности и привел в чувства. Второй глоток убрал застилающую весь мир пелену перед глазами. Третьего не было. Третий увлек бы в беспросвет. А это не то… не то, ради чего стоило его делать. Несколько секунд он смотрел прямо перед собой — на стену с черно-белым коллажем, на котором на фрагменты был разбит портрет Тарантино, состоящий из кадров его фильмов.
Потом выдохнул и прошептал:
— Б — Бешенство.
Или «б*я», но это уже другой вопрос.
Поставил недопитый стакан на стойку.
Следующие два часа ему удалось поспать. Но лучше бы и не спал. В полумраке комнаты, в сгущающихся мартовских сумерках, он видел прошлое. Оно кружило вокруг не прожитой жизнью — его и того парня. Его губами повторяло раз за разом: «… он даже курить просил, шутил с врачами». Его губами, но не его голосом.
Маялся, открывал глаза, упирался взглядом в потолок с софитами, поблескивающими от света фонаря, проникающего из окон. И снова проваливался обратно. В узкий больничный коридор, стискивающий члены, не отпускающий, не дающий просто уйти.
Почему человек не успел стать для него мясом, рабочим материалом? Должен был. Все так говорили. У всех так происходит. А он резал человека. И этот человек перестал быть человеком в его руках. И пофигу, что операция шла как по учебнику — минута за минутой, хоть снимай как пособие для йуных лекарей. Раз — и все. Остановка сердца. Не запустили. Может быть, другой врач имел бы другой результат?
Парамонов откидывался обратно на подушки, поворачивался набок. И видел Басаргину. «Из нас двоих мужик, вроде, ты». Жестко. Для женщины, отрицающей возможность чувств — жестко. Впрочем, не жестче Веры, признававшейся в любви когда-то.
Подрывался и смотрел теперь уже в ночь.
Чем она там сейчас занимается?
Не Вера. Ксения. Ей спать еще рано. Она часами в притоне алкашей не откачивала. У нее собственная чистенькая жизнь. Ничем не оскверненная память. И полное удовлетворение по всем пунктам. Впрочем, в смысле удовлетворения ему тоже грех жаловаться. Вряд ли когда его половая жизнь была столь полноценной и разнообразной, какой стала в последние месяцы.
Мрачный смешок в темноту. Рука, коснувшаяся пылающего лба. Холодное к горячему. Еще не хватало подхватить вирус.
Стоило снова улечься, как комната осветилась включившимся дисплеем телефона. Звук входящей эсэмэски — вибрация, от которой и внутри него что-то завибрировало. Чертыхнувшись, он потянулся к соседней подушке, взял трубку и открыл сообщение.
«Прав. Аппендикс. Перитонит».
Спасибо, Сережа!
Еще один плюсик к карме.
Глеб швырнул телефон на место и, протяжно выдохнув, выполз из постели.
Кухня. Включенный свет. Стакан воды — горло задрало после коньяка. Голова расходилась. И несколько секунд — прямо перед собой. Завис. Как тогда на коллаж — теперь на плитку над рабочими поверхностями.
На часах было 20:10, когда он набирал Астахова, перекатывая сигарету с одной стороны рта на другую. Потом нервно выдергивал ее и слушал длинные гудки до той секунды, когда Сергей ответил.
— Да, Глеб.
— Готовят к операции?
— Ну да, экстренно, в детстве… Ты это… спасибо… Вера должна будет.
— Должна?
— Должна.
— Ок. Тогда вот что, Сереж… Вы там хоть убейтесь, хоть дугой выгнитесь, хоть наизнанку. Я хочу на эту операцию.
— Чего?
— Того!
— Сдурел?!
Сдурел? Пьян? Устал долбиться головой о стены?
Одно он знал наверняка. С него — хватит. Всего хватит.
* * *
В следующие дни он жил в мрачном ожидании. Чего — и сам не знал. Будто бы что-то черное двигалось от горизонта, протягивая длинные лапы к его так и не устоявшемуся миру. Абсолютное бессилие. И как ни отшучивайся от самого себя, нутро не обманешь. За что ни брался, куда ни кидался — все было одно и то же. Ничего хорошего.
Ни на какую операцию в ту ночь он не поехал по понятным причинам. Даже если бы Осмоловский разрешил ему присутствовать, у самого на плечах какая-никакая голова все же имелась, пусть и не самая умная. Не спавший, нетрезвый. Без должного понимания, зачем ему это все нужно.
На следующее утро, наблюдая в окне дефиле Басаргиной к ее Инфинити, медленно вбирал в себя осознание: ему рвет краны. Напрочь. На ней.
А его одиночество приобрело особую горечь, в которой он захлебывался.
В течение следующего часа Парамонов побросал вещи в большую сумку. Перекрыл воду и газ. Сгреб съестное из холодильника в пару боксов. И рванул в Стретовку — впервые после зимы. Прятаться от себя самого. Единственный дом, где он, имея возможность отвыть все, что нуждалось в вое, предпочитал созерцательное небытие, залечивающее раны. Слабак. Не так уж Ксёныч и неправа. Но только здесь ему иногда казалось все еще возможным на одной из дорожек встретить отца и мать.
Видимо, ранней весной одиночество, обретшее хроническую форму, ощущается особенно остро. А все, что есть в нем, — никому не нужно. При таких условиях легко создать иллюзию, где реальность — пустота, в которой он мечется до изнеможения, позволяющего понять, что он все еще жив. В этой пустоте — грязно-серый снег на обочинах и цинковое небо, нависшее над головой.
Дом встречал его привычной ожидаемой тишиной и заброшенным видом. Его это устраивало. Все лучше, чем сидеть, будто на привязи, у окна и ждать, когда она вернется. Все, чего он хотел, — передышки. Передышки перед очередным погружением. Работой до седьмого пота. Выполнением обещаний, данных себе.
На то, чтобы протопить комнаты, понадобилось несколько часов, дрова из сарая, запасенные еще с осени, и уголь из большого амбара, заполненного доверху, почти нетронутого, оставшегося со времен отца. Стоял так больше десяти лет. Уголь горел медленнее и хуже, чем если бы был новым. Но этого оказалось довольно, чтобы не проводить ночь в доме, от которого веет льдом.
