— Нет.
— Давай по порядку, Тим… Операция как прошла? Анестезию перенесла легко? Как показатели менялись?
— Внутричерепное поднялось. Ввели тиопентал.
— Почки? Сахар? Астма? Обследование какие-то патологии выявило, ну, кроме твоих профильных?
— Я тебе не интерн, чтобы так облажаться, — буркнул Тимур.
— Конечности? — Парамонов сощурился, пытаясь пробиться через толщу жужжащих в голове мыслей — фиг найдешь ту самую, за которую зацепишься. — Чепуха какая-то… Боль как ощущает — кости, мышцы?
— Двигает с трудом. Мышечное, уверен.
— Прикольно! — поскреб пальцем лоб. — На непереносимость не похоже… Ни галлюцинаций, ничего такого, Тим?
— Жаловалась на боли в животе, похожие на менструальные.
— Бедолага, тридцать три несчастья сразу, — боли в животе? Что-то неясное мелькнуло в сознании, прежде чем он успел понять — есть! Вот оно! — Не интерн, говоришь? Вчера живот, сегодня боли… завтра паралич дыхательной мускулатуры — и все. Тим, ты тиопенталом приступ угадай чего вызвал.
Тот надолго замолчал в попытке то ли угадать, то ли найти нужную информацию среди собственных знаний и случаев из практики. Потом угрюмо сказал:
— Она не жаловалась. И признаков никаких не было.
— Штука коварная, Тим… — Парамонов, почувствуй себя доктором Хаусом. — Сам понимаешь, нельзя гарантировать, что в родне генетического носителя не было, и в ней оно не спало. Так что давайте там, анализы, все дела… откачивайте.
— Понял. Спасибо, Глеб.
— Тим, а баба-то красивая?
— Если ты перешел на габаритных дам очень среднего возраста, то да, — усмехнулся Тимур.
Полоснуло. Слегка. Не смертельно.
— Если я сменил работу, это не значит, что вкусы тоже изменились, — нарочито весело выдал Парамонов.
— А я не про работу, а про секс, — в тон ему сказал Тимур.
— А про секс гусары молчат. Что там в Институте? Власть не сменилась?
— Ну и зря. Это интереснее, чем про власть. У нас несколько новых сестричек. Если ты точно вкусы не сменил.
— У меня тут тоже этого добра валом. Ладно, иди откачивай свою габаритную красавицу, пока она копыта не отбросила, а то последуешь за мной. А я домой. Упахался.
— Нескучно отдохнуть, — брякнул Тимур и отключился.
Парамонов убрал трубку от уха и несколько мгновений глядел на гаснущий экран. Полоснуло. Слегка. Не смертельно. Но яд уже потек по открытым сосудам. Чувствовал, как обжигает. Вполсилы жить, жить полумерами, жить — почти не жить. Даже когда просвета в днях не видел от усталости, даже когда приспосабливался, даже когда в бесконечной сумбурности дней приходило успокоение, и на свет являли себя мысли о том, что завтра он непременно что-нибудь изменит. Силы найдет, они же есть еще где-то внутри, не всего тогда пришибло, что-то осталось. Но каждый раз, всегда, обязательно накрывало взрывом из прошлого. Нежданно брошенным словом, звонком, воспоминанием. Накатывало, сбивало, волокло за собой.
Нет ничего больнее и отчаяннее, чем не принимать себя. А он собой не был. Полтора года почти он не был собой. Проживал чужую жизнь. Катился, катился, катился — будто бы думал, где это чертово дно. От него хоть попробовать оттолкнуться можно. Чтобы начать движение вверх.
Но всякое движение вверх — обещание себе попытаться сдвинуться — та же иллюзия.
Жил и жил. День за днем.
Пока в очередной раз не начинал расползаться по венам и по сосудам яд, опутывая его всего невидимой сеткой. Противоядия нет. Можно только облегчить состояние.
Тимур — неглупый мужик. Хоть иногда, но позвонит. Проконсультироваться. Что такого? И не только он. Другие. Оставшиеся, успешные, живущие его жизнь. Не брезгуют же. Даже тогда, когда он списан со всех счетов.
Отдохнул Парамонов действительно нескучно. Вылетел со станции, рванул в бар. Надрался там до поросячьего визга — а что? Выходной же! Счастье привалило! Законное право «фельдшера» в конце смены!
И даже, кажется, почти помогло.
Как ему всегда помогало.
И в тишине темной квартиры, в сгущающихся кошмарах полуночи, он мог уже спокойно видеть себя самого — будто со стороны. Пьяного, дохлого, упивающегося бессилием. Потому что это был не он. Не он, черт подери! Он настоящий — замер над столом в тот момент, когда кардиомонитор оборвал существование человека, который еще часом ранее, истекая кровью в машине скорой помощи, просил дать ему закурить.
* * *
Утро — это катастрофа. Утро — это ежедневная катастрофа, которая не имеет просвета, и солнечные лучи из-за занавесок не в счет, поскольку они лишь усугубляют мучения. Час расплаты за все деяния: за разврат, возлияния и просто ночные бдения. Утро — не время обновления и не повод начать сначала жизнь. Утро — это время пожинать плоды прожитого и пережитого. Пятый всадник Апокалипсиса и ничуть не меньше. Хуже, чем мор. Страшнее чумы.
Какой идиот придумал, что утром можно испытывать радость? Какая сволочь вдохновенно задала тон проспектам и брошюрам, эксплуатирующим тезис, что утро — это круто? Где вы вообще видели человека, просыпающегося с улыбкой и радостно скачущего по комнатам, врубая музыку и готовя безо всяких сомнений мега полезные завтраки? Что это за бред такой, спрашивается? Сказки? Мифология? Антинаучная фантастика? Или очковтирательство?
Такова была собственная доктрина Глеба Львовича Парамонова на этот счет. Она находила все больше доказательств, но, к сожалению, не находила адептов. Впрочем, он их не искал, а вот опыт распития спиртных напитков после смены сказывался.
В очередной раз клясться себе, что на этом все, довольно, надо завязывать. И знать точно, что едва глаза откроешь, будешь думать только об опохмеле. Великое древнее божество, известное под именем Бодун, не приемлет отступлений.
Парамонов мужественно втянул носом воздух, надеясь, что это хоть немного сдержит подступающую к башке дурноту. И медленно поднял свои веки — в эту самую минуту несколько напоминавшие Виевы — опухшие и тяжелые. Нечисть грезиться ему еще под утро перестала, потому справляться пришлось самостоятельно, просить было некого.
В каком-то смысле Парамонов зря это сделал. Свет полоснул по зрачкам, заставив их сузиться в точки размером не шире, чем игольное ушко. А вскоре к жуткому ощущению в глазах присовокупился свист в ушах — Глеб уперто двигался к краю кровати и поднимался с оной, пытаясь перевести тело в вертикальное положение. И мысленно матерился: это ж надо было этак ужраться!
Пиво для опохмела точно имелось в холодильнике. Зная собственный организм и собственные привычки, Парамонов всегда держал некоторый запас.
Однако жизнь периодически преподносит неожиданные сюрпризы.
Шлёп! И твоя карьера летит псу под хвост, а ты сам не имеешь сил барахтаться, потому как уверен, что остаться не менее гибельно, чем уйти.
