— В некотором смысле, они и так на нуле. Взаимоотношения.
— Ну, это только в некотором, — его черты исказила кривоватая усмешка, явно намекавшая разом на трубы, ее приемы самообороны и секс на тумбочке. Но вместо того, чтобы высказать все это вслух, он протянул ей розочки. — Короче, вот. В знак мира, дружбы и жвачки между первым и вторым этажами.
Сначала она очень долго рассматривала цветы. Потом не менее внимательно изучала его усмешку, словно считывая все невысказанное. Наконец, посмотрела ему прямо в глаза и проговорила:
— Это крайне любезно с вашей стороны. Но я не люблю розы. Подарите их лучше своей медсестре.
— С Илоной у нас исключительно деловые отношения, — с чувством парировал он.
— Тогда маме.
Прозвучало просто. А в нем гулом отдалось. И ведь привык давно, что все. Отболело.
Продолжая улыбаться, он коротко кивнул.
— Хорошо. Можно, я скажу, что от одной замечательной девушки, о которую сломал зубы?
— Не стоит огорчать маму.
— Она не огорчится. Она всю жизнь считала, что я зарвался, — получилось куда более мрачно, чем хотелось бы. — Ладно. Понятно. Розы не любишь. Тогда спокойной ночи, стюардесса?
— Ну и вам, какой хочется, — ответила Ксения и закрыла дверь.
Парамонов сглотнул. Выдохнул. Тяжело, устало. Снова навалились сутки. И все предыдущие дни хождения по стенам. Букет отправился в мусоропровод. Он бы тоже туда отправился — но пришлось идти вниз, на первый этаж, в свою квартиру.
Стюардессе Глеб не солгал. Мать действительно считала, что он зарвался. И отец считал. За неделю до их гибели поймали его под кайфом. Студент-медик, сын профессора медицины, золотой мальчик с эффектной внешностью и множеством возможностей, под чьими ногами лежала столица. Нет, они его не баловали, даже старались держать в узде, но он всегда знал о себе то, на что другие надеяться не могут. И о возможностях, и о внешности, и о том, что отмажут, защитят, в обиду не дадут. И даже о том, что до черта талантлив, талантливее отца. Но это не помешало ему тогда все уничтожить. В один день уничтожить — их веру в себя. И их уничтожить тоже. У отца давно шалило давление, вряд ли ему легко дался тот скандал.
Уже перед сном, когда сознание еще не до конца ускользнуло, Парамонову отчетливо виделся дневной пациент. Тот самый, которого он вытащил с того света — передоз, пена изо рта, зрачки не реагировали. Подорожник. Мать в полном неадеквате. Думал, рехнется. Вытащил, до больницы довез. Знал, что пацана в чувства на этот раз приведут. Но знал и то, что такие не останавливаются. У всех людей свои нон-стопы.
* * *
Довольно скоро он уловил систему в графике стюардессы. Чаще всего она находилась дома несколько дней с вечера пятницы. Почти как все нормальные люди с нормальными буднями, если не считать того, что ее — проходили где-то в тысячах метров над землей. Но так уж складывалось, что их совместное нахождение в непосредственной близости было весьма редким явлением. Он с его убийственным сутки-трое. И она — в это самое время где-нибудь над Парижем. Или Мадридом. Или… неважно.
Про себя Парамонов прозвал ее Жанной. Нормальное имя нормальной стюардессы. И жил с оглядкой на наличие ее внедорожника под окнами — так уж выходило, что из кухни на автомобиль открывался отличный вид. Она всегда ставила его в одно и то же место и всегда приезжала одна. Ни разу не засек, чтобы кто-то ее провожал или приходил в гости. Впрочем, их графики действительно не совпадали. Но случаями пересечений он пользовался и был упорен в своих явлениях в ее жизни настолько, что это заметила даже Илона. Причем сразу и гораздо раньше, чем хотелось бы самому Парамонову.
Увертюра
Ноябрь. Тридцатиминутка на обед.
Законный перерыв на станции. Парамонов лопает лапшу с грибами в столовой. В помещение вплывает медсестра.
— Поздравляю, ты в топе местных обсуждений, — говорит она, принимая расслабленную позу на стуле напротив. Отчего ее декольте становится еще глубже.
— Да я всегда в топе! — отзывается Глеб с полным ртом. Прожевывает и добавляет: — По какому поводу на этот раз?
— Парамонов и розы.
— Свежо! — и его фирменная улыбка на губах.
— Ага, — улыбается в ответ Илона. — Кому?
Ответ генерируется без минуты запинки:
— А к Тимофеевне ездил извиняться.
— Врешь.
— Я что? Раскаиваться не могу?
— Тогда и мне цветы полагаются. На меня ты тоже орал.
— А ты не одинокая старушка. Тебе есть кому плакаться.
— Позвонил бы мне — и у тебя было бы кому…
— Да? — Парамонов усмехается и отодвигает в сторону тарелку. — А с чего ты взяла, что мне это надо?
Выходя из столовой он, естественно, лишает себя возможности лицезреть Илонкин ступор. Но тот ему не особенно интересен. Справедливости ради, очень многие люди, включая его самого, грешат тем, что переоценивают себя. Вот он ошибся с самооценкой не единожды, за то и страдал. Но в данном случае все действительно выглядело как дело чести. Укрощение строптивой Жанны. И потому теперь Глеб предпочитал не торчать на работе до посинения, а весьма охотно мчался домой, обдумывая коварные планы, которые подчас заводили его в самые неожиданные места. Например, в кондитерскую.
Акт первый. Действие первое.
Парамонов под давно знакомой дверью. Вслушивается в давно знакомый звонок. И ждет шагов, доносящихся из квартиры. Она дома. Он точно знает — машина на месте, ура!
Звуков не было никаких, но дверь раскрылась. Появилась соседка.
— Добрый день, — прозвучало на площадке.
— Привет! — голосом неисправимого жизнелюба поприветствовал он ее. — Отлично выглядишь!
— Вы тоже ничего.
Ну да. Выглядел он что надо. Медицинскую форму сменили джинсы и свитер. Почти как на фестивале бардовской песни. В руках коробка с произведением кондитерского искусства — шоколадными кремовыми пирожными из его любимого заведения. Ни к чему не обязывает. Вполне катит для приятного чаепития.
— Я тут решил, что цветы — это плохая идея, — сообщил Парамонов. — Решил исправиться.
— Если это мне, — кивнула она на пирожные, — то у меня на орехи аллергия.
— Я смотрю, ты знаешь их ассортимент, — решил не унывать Глеб.
— Нет, просто на упаковке нарисовано. Вот здесь, сбоку.
Парамонов покрутил в руках коробку. Обнаружил означенный рисунок. И вынужден был смириться. Прокол. Хотя стюардесса сама по себе — сплошной прокол! Прокол его здравого смысла.
— Жалко, — печально выдал он. — Говорят, от сладкого добреют.
— От сдобы.
— Да? А от сладкого не?
Ксения пожала плечами. Парамонов в точности повторил этот жест. Сказать ему было решительно нечего.
