«Поняла, отбой».
На Даценко отправляют другую бригаду.
А их маршрут — сдать недвижимость в приемник.
Потом начинается рутина — один за другим вызовы на гипертонию. 200 на 100.
«Прокапайте его чем-нибудь, ему на работу утром» — алкаш его диагноз. Такое только сцепив зубы. Парамонова колбасило от такого.
Старушка под восемьдесят — крепенькая, шумная, красная, как помидор. И туда же, давление.
Онкология. Эти вызовы Глеб не переносил органически. От них прорывалось то, что держал под замком. Эти тихие разговоры, испуг в глазах родственников, шепот: «Она утром даже в сад выходила, как же?» Так же. Обыкновенно. После такого тянуло курить и валить поскорее.
А потом мама звала обедать — Ленка со станции объявляла тридцать минут перерыва. И Валера радостно улыбался: «Так еще ничего, протянуть можно».
Но ночь не тянулась, бежала. Мчалась вперед, не оставляя ни сожалений, ни воспоминаний.
В восемь сменился водитель. Прискакал Петька и стало немного бодрее. Он застал Парамонова во время очередной пересменки спящим на диване. Тридцатиминутка на сон.
— Кофе! — объявил Петька, водрузив на столик перед Глебом стаканчик. — А вечером пивас!
Глеб открыл один глаз и криво усмехнулся.
— Не боишься, что Аня из дому выгонит за пивас с Парамоновым после прошлого раза?
В прошлый раз пивом не обошлось. Загул был конкретный, и Петькина жена уехала к родителям на неделю. Он потом долго ходил поклоны бить.
— Не выгонит! — почти шепотом с загадочным выражением на простецком лице важно сообщил водила. И тут же заорал: — Она в роддоме!
— Уже? — подхватился с дивана Глеб.
— Ага! Девка! Три сто! Мы понемногу, а то завтра ехать с утра.
— Поздравляю, ювелир! Ювелир усмехнулся и отпил кофе из своего стаканчика.
— Мне еще манеж собирать. Запретила, пока не родит. А хрен его, как оно делается.
— Рукожоп вульгарис. Вот вечером под пиво и сообразим.
Вечером под пиво они много чего сообразили. После двадцатичетырехчасовой смены мозг взрывался цветными пятнами, расплывающимися перед глазами. Алкоголь даже в незначительных количествах это дело порядком усугублял, а мысли неслись, не цепляясь одна за другую, но залетая в голову с одной стороны — и вылетая из другой.
Конец смены был ознаменован кишечным отравлением с температурой у ребенка. Настаивали на госпитализации, родители были против. Мать — сущая мегера. Нахрена скорую вызывали: дайте ему чего-нибудь, чтобы температуру сбить!
— Мегера! — восклицал Петька, устроившись на полу будущей детской с отверткой в руках и поставив рядом с собой пиво. — Ну правда, уже четыре раза звонила, проверяет, дома ли! Мегера натуральная!
— Баба как баба, — отмахивался Глеб, листая — внимание! — инструкцию к манежу. — Похлеще мегеры бывают.
Вспомнилась вчерашняя. Будто вечность назад. Худющая, глаза сверкают, и странно теплый цвет волос. Не русый, не светлый, не рыжий. Каштановый, что ли?
«Имбирный водопроводчик».
В кармане джинсов все еще поскрипывал конверт с деньгами вместо спасибо.
— Может, на Свету перекинется — успокоится немного? Все-таки гормоны.
— Света — это назвали?
— Не, еще не… Ане не нравится. Она типа думает.
— Кому что вообще нравится? — мрачно подтвердил Парамонов и отхлебнул из бутылки пива. Устранил течь. Сделал какой-никакой ремонт труб. Хату сторожил. Вспомнил на свою голову. И отмахиваясь от зудящего, злого воспоминания, снова посмотрел на Петьку: — А покрепче ничего нет?
— Чтоб ты мне прям тут уснул? Не-е-е-е, я-то не против. Да и забирать из роддома послезавтра только. Но манеж-то сегодня собрать надо, завтра теща явится контролировать.
— Ладно, лесом, — усмехнулся Глеб.
«Похмелишься».
И совала так, с гадливостью. Может, из тех же побуждений и в почтовый ящик швырнула — взяла на себя труд отблагодарить. Сколько там? Пробухать все нахрен?
Свежая мысль после суток в смене.
Откуда она вообще взялась в голове? Сейчас, когда прошло столько времени и столько жизней? Впрочем, ответ на этот вопрос он и без того знал. Машина с кипятильником через шею выключалась. Включался Глеб Парамонов. Сонный, злой. Задавивший в себе ярость. Теперь она становилась тихой, но кипучей, больной. Ждала выхода, подавляемая столько времени.
Девчонка еще. Кто дал ей право — эдак свысока? Почему каждый считает себя в праве? Тим звонить и спрашивать. Осмоловский — периодически воспитывать по старой памяти. Вера — Вера… лишать последней опоры. Все, что имел, потерял. Шансов выкарабкаться ежедневно лишал себя сам.
— Ты б отпуск взял на пару недель, — прервал он зуд в голове. — И так фиг отдыхаешь, а тут начнется.
— Вот на работе и буду отдыхать.
— Не та у тебя работа, чтобы отдыхать.
— Слушай, может, тебе все-таки такси вызвать? Чего-то ты серый прямо.
— Не, на метро доеду.
— Как знаешь.
Обрывки фраз в голове не задерживались — как и мысли влетая и вылетая.
К одиннадцати титаническими совместными усилиями манеж был все-таки собран. В начале двенадцатого Парамонов выполз из Петькиной квартиры. Петька же к тому времени всерьез уговаривал его остаться — метро до полуночи. Глеб только отмахивался.
И не знал, от чего развезло сильнее: от выпитого пива, от суток на ногах, от той чертовой ракушки, которую, скорее всего, к утру увезут в морг, или от разраставшегося в душе дикого ощущения, что с бродячей собакой у него больше общего, чем с любым человеком.
Одинокие — то там, то здесь — полуночные пассажиры. Успеть до закрытия станции. У девчонки наушники ярко-зеленые торчат из распущенных голубых волос. Мальвина — без азбуки. С дорогущим киндлом среди ночи.
Дорогожичи. Елены Телиги. Девятиэтажка среди хрущевок-недомерков. Неожиданно гулкие среди ночи шаги по асфальту — будто заставляющие звучать стены и деревья сухой и прозрачной осени. Прозрачной даже сейчас, среди мрака и фонарей, рассеивающих его.
Крыльцо, подъезд. Тусклый желтый свет лампочки без плафона. Ключи. И хруст конверта с Леськой Украинкой в кармане. Руки сами собой сжались в кулаки.
Через мгновение он обнаружил себя звонящим в дверь квартиры на втором этаже — точно такой же, как у него, квартиры.
За дверью было так же тихо, как и в подъезде, без признаков жизни и движения. Но позвонить снова не успел. Когда Глеб занес руку к кнопке, то услышал негромкое «Кто там».
— Идиот снизу!
— Уходите! — ответила Ксения не сразу.
— Я твою квартиру сутки сторожил, стюардесса. Думаешь, свалю?
