– Ты влюбилась? – ставит точный диагноз Алена.
И я тут же нейтрализую ее гневным, недоуменным взглядом.
А на большой перемене, убедившись, что Саша и его бандерлоги развалились с телефонами на подоконниках первого этажа и никуда не собираются уходить, я пулей взлетаю на второй и бегу к пожарной лестнице.
Где-то наверху сквозняк хлопает трухлявой рамой, эхо мечется среди пустот и ветхих конструкций, угасает и вновь оживает от звука шагов.
Егор отщелкивает окурок, отправляет в рот жвачку и останавливается в метре от меня:
– Ну и как? Жалоб нет? – сдержанно спрашивает он, но я все равно замечаю легкий румянец смущения на его лице и неудобно, ярко и позорно краснею.
– Нет! Заживает хорошо, – сообщаю дрогнувшим голосом и умираю от чудовищной неловкости, нервного ожидания, упрямой надежды и огромной радости – я бы с удовольствием с разбегу прыгнула на него и задушила в объятиях, но…
– Ну и хорошо, – соглашается Егор и вдруг улыбается той самой улыбкой, от которой к чертям сносит все плотины.
Он опускается на верхнюю ступеньку и хлопает по ней ладонью, приглашая меня присоединиться.
Ошалев от счастья, быстро сажусь рядом с ним, и наши плечи соприкасаются – если прислушаться к себе, можно почувствовать пробившееся сквозь слои ткани тепло…
Я глупо пялюсь на него, а он удивленно и озадаченно разглядывает меня.
Мы одновременно моргаем и быстро отворачиваемся друг от друга. Стены уплывают, потолок качается, рискуя обрушиться прямо на наши головы.
– Блин… – шумно вздыхает Егор. – Приплыли.
Неужели с ним тоже творится что-то неладное, и он не знает, как этому противостоять?..
И я решаюсь: первой сбрасываю оцепенение и бесстрашно ныряю в непроверенную глубину:
– Знаешь, в пятницу… У меня что-то щелкнуло в голове. Егор, я постоянно думаю о тебе! У меня куча вопросов, но я не задам их, если ты…
– Спрашивай, черт с тобой, – обреченно кивает он, сжимает и разжимает пальцы татуированной руки и вдруг берет меня за руку, отчего я с трудом остаюсь в сознании. – Отвечу, раз спалился. На все. Если смогу.
Шестнадцать
– Ты ведь знаешь, о чем я хочу спросить… – начинаю осторожно, но не могу совладать с длинным языком: слишком долго я думала о произошедшем, слишком много предположений перебрала в голове. – Мне интересно, почему ожил цветок, почему я теперь с удовольствием ем, почему в пятницу, у Воробья дома, я пришла в сознание… Как ты делаешь это?
Егор до боли сжимает мои пальцы, и я замолкаю.
– Не так быстро!.. – морщится он, пристально смотрит на наши сцепленные руки и задумчиво произносит: – Знаешь, с самого раннего детства я часто вижу один и тот же сон – в этом сне я живу в мире, где мне искренне рады… все. Абсолютно все. Словно я – суперзвезда, знаменитость, герой. Для меня открыты двери домов, магазинов, школ… Мне улыбаются, меня уважают, меня ценят и ставят в пример, представляешь?
Полный надежды и восторга взгляд скользит по моему лицу и снова наполняется отчаянием, болью и злостью:
– Мне снится, что в Городе больше нет гнили – предрассудки, слухи и клевета сошли на нет, над жителями светит солнце, души людей чисты, и можно расправить плечи, быть свободным, жить и дышать! И я стою и смеюсь, а все идут ко мне и бросают под ноги цветы. Охапки цветов. Целое море гребаных цветов!
Лет до тринадцати я верил, что сон – вещий, что мне и вправду под силу изменить отношение людей, что обязательно исправлю его и все станет другим. Я верил в такую возможность еще и потому, что… Как бы это сказать… У меня есть отклонение, сбой, неполадка в программе. В общем, это и есть то, о чем ты спрашиваешь.
Он замолкает, но сцепленные ладони продолжают делиться друг с другом теплом.
– А давно ты в себе это обнаружил? – стараюсь не удивляться и спокойно принять то, что мне предстоит услышать. Я ведь всегда знала, что Егор отличается от других – для меня он вообще был существом из другого мира. Теперь между нами все честно, не может быть никаких тайн… Осторожно провожу пальцем по мертвым белым косточкам на его фалангах и чувствую живую горячую кровь под ними.
– Я не знаю, – он пожимает плечами. – Возможно, я родился таким. Когда мне был год, случился пожар – сгорел наш дом. Мать едва успела спасти меня из огня – я смутно помню треск, шум, крики и ее вопль… Лицо матери было черным. Она рассказывала потом, что я не плакал – вытянул руки и приложил ладошки к ее щекам. И боль утихла. Только спустя пару дней, когда прошел шок, она начала сопоставлять… У нее должны были быть ожоги, но их не было! Она смирилась с этим, списала все на стресс – в панике и не такое могло показаться. Кажется, это был первый раз, когда я…
– Блин, это… круто… – стараюсь охватить разумом все, что услышала, и удержаться в ускользающей реальности, привычной и предельно ясной, и Егор невесело усмехается.
– В этом нет ничего крутого. В этом… абсолютно ничего нет.
Ледяной ветер снова хлопает рамой под чердаком, по лестнице проносится сквозняк и разбивается о дверь запасного выхода. Палец с татуировкой прижимает и гладит мой белый наманикюренный палец, я в приятном оцепенении слежу за его размеренными движениями.
Мне хочется опустить голову на плечо Егора, но смущение не позволяет даже пошевелиться.
– Нам надо было на что-то жить, – тихо продолжает Егор. – Мать перебивалась случайными заработками: мела улицы, мыла полы в подъездах и посуду в кафешках. В Городе, естественно. На работу по специальности ее никто не брал… В детский сад меня не приняли – сослались на нехватку мест, хотя на самом деле против моего присутствия взбунтовались мамаши. Когда умер дед, все чертовски осложнилось – с пяти лет я был предоставлен сам себе: слонялся по окрестностям Заводской, по промзоне, по районам и вокзалам. Но нет худа без добра – я теперь знаю столько тайных троп в этом городе, что могу смыться незамеченным откуда угодно! Улыбнись и сделай попроще лицо… Да, я жил так: разговаривал с цветами, жуками, бабочками и змеями, был счастливым и тупым. Возможно, попадись я тогда врачам, они обязательно впаяли бы мне какой-нибудь нехороший диагноз. Зато я сделал некоторые выводы относительно себя. Оказалось, мертвую мышь или больную старую кошку вы́ходить не получается… Но однажды стащил у рыбаков трепыхавшегося окуня с отрезанными плавниками, погладил его, и… плавники, блин, снова появились! Я тогда испугался, выбросил его в речку, и он поплыл!
– Он ожил, как и тот цветок! Ты его вылечил! – утверждаю я радостно.
– Нет же!.. – перебивает Егор. – Тот цветок… В один из дней кто-то перестал его поливать – забыл, забил, уволился или умер на хрен… И цветок почти завял. Я просто вернул его к первоначальному состоянию.
– Как это? – иголка недоверия жалит сердце, только вот непохоже, что Егор обманывает или разыгрывает меня.
