Воробьи улетели.
Они все взлетели одновременно – и те, что были в голове
Тада, из далекого детства в Бергенфилде, и те, снаружи его дома в Ладлоу...
настоящие и живые. Они улетели сразу в два неба: белое весеннее небо 1960 года
и темное летнее небо 1988 года.
Они летели и покачивались на своих крыльях.
Тад сел, выпрямляясь... но его рука продолжала водить
карандаш.
Карандаш продолжал выводить слова и строки.
«Я сделал это, – подумал Тад устало и облегченно, облизывая
рот и утираясь левой рукой. – Я сделал это, и благодарение Богу, что мне это
удалось без свидетелей. Что же это?»
Он посмотрел вниз на написанные его рукой слова, его сердце
колотилось столь сильно, что он чувствовал пульсацию, очень быструю н
прерывистую, в своей глотке. Предложения, размещенные на листе бумаги с
голубыми линиями, былин написаны почерком Тада – но и ранее все романы Старка
всегда писались этим же почерком. «Если у нас идентичные дактилоскопические и
голосовые отпечатки, одни и те же любимые сигареты, было бы странно иметь разные
почерки», – подумал Тад.
Его почерк, как и во все прежние времена, но где же слова,
пришедшие со стороны? Не из его собственной головы, тут было ясно, что в ней
ничего не могло быть кроме ужаса и смятения. Но и его рука почти ничего не
ощущала. Казалось, что все чувства и ощущения в этой правой руке обрываются
примерно тремя дюймами выше ладони. Он не ощущал ни малейшего давления на
пальцы, хотя мог видеть, что нажим на карандаш «Бэрол» был достаточно силен,
поскольку подушечки и кончики пальцев – большого, указательного и среднего
побелели. У Тада такая нечувствительность могла ассоциироваться только с
обезболивающим уколом новокаина.
Он дошел до самого низа первого листа. Его рука перевернула
эту страницу, открыла новую и возобновила запись текста.
«Мириам Коули открыла рот, чтобы закричать. Я стоял как раз
за дверью, терпеливо ожидая ее более четырех часов, не прикасаясь к кофе и не
куря сигарет. (Я очень хотел закурить и обязательно закурю, как только все
закончу, но не раньше, поскольку запах может спугнуть ее). Мне нужно было
сперва закрыть ей глаза после того, как я перережу ей глотку»
Тад сообразил с нарастающим ужасом, что он читает отчет об
убийстве Мириам Коули, написанный самим убийцей... и на этот раз у него перед
глазами не разбросанные и в беспорядке перемешанные связки слов, но четкий и
грубый рассказ человека, который, в своем ужасном роде, был чрезвычайно
эффектным писателем – достаточно эффектным, чтобы миллионы людей приобретали и
читали его романы.
«Дебют Джорджа Старка в документальном жанре», – подумал Тад
с тошнотворным чувством.
Он ведь все сделал в точности так, как намечал сделать
заранее: провел контакт, как-то проник в сознание Старка, точно так же, как
Старку удавалось проникнуть в сознание Тада. Но кто знает, какие страшные
неизвестные силы должен был он привлечь для достижения этого? Воробьи – и
осознание их реальности – были ужасны, но написанное было хуже. Он не
предполагал, что карандаш и тетрадь для записей будут теплыми, если их касаться
рукой? Ничего удивительного. Сознание этого человека было подобно печи для
обжига.
А сейчас – Иисус Христос! Вот оно! Вышедшее из-под его
собственной ладони! Милостивый Боже!
«Ты думаешь, что можешь повредить меня этой штукой,
сестренка? – спросил я ее. – Позволь мне сказать тебе кое-что – это не самая
удачная мысль. А ты знаешь, что происходит с теми, кто теряет счастливые мысли,
ведь так? – Слезы теперь бежали по ее щекам.»
Что не так, Джордж? Ты потерял некоторые из своих счастливых
мыслей?
Нет ничего удивительного, что это остановило бессердечного
сукина сына на какой-то момент, когда Тад произнес эти слова. Ведь сам Старк их
произносил перед убийством Мириам.
Я проник в его сознание во время убийства – я БЫЛ там. Вот
почему я сказал ему эту фразу во время разговора по телефону в магазине.
Перед ним предстал Старк, заставляющий Мириам звонить Таду,
набирающий сам за нее номер, поскольку она от ужаса забыла его, хотя бывали
многие недели, когда она ежедневно звонила по полдюжине раз. Тад нашел эту
забывчивость и понимание Старком ее причин равно ужасающими и убедительными. А
сейчас Старк взялся за бритву, чтобы...
Но Тад не хотел читать это, и он не будет этого делать. Он
вскинул руку вверх и вытянул ладонь, словно на ней был свинцовый груз.
Нарушилась та бесчувственность, которая существовала при контакте между
пальцами, карандашом и бумагой. Тад ощутил боль в пальцах, особенно в
указательном, на котором сильно опухла и покраснела подушечка и внутренняя
сторона.
Он продолжал смотреть на исписанную страницу, полный ужаса и
изумления. Меньше всего в мире ему хотелось снова браться за карандаш, чтобы
замкнуть эту дикую связь между Старком и собой, но ведь он не взялся за все это
только чтобы читать написанный самим Старком отчет с совершенном им убийстве
Мир Коули, ведь так?
Предположим, что птицы вернутся?
Но нет. Птицы сыграли свою роль. Цепь, которую он создал,
еще цела и действует. Тад не знал, откуда он это действительно знает.
«Где ты, Джордж? – подумал он. – Как так получается, что я
тебя не чувствую? Это потому ли, что ты не уверен в моем присутствии здесь, как
и я – в твоем? Или что-то еще? Где, черт побери, ты есть?»
Он попытался выдвинуть эту мысль на передний план своего
сознания, стараясь сделать ее видимой, словно яркий неоновый знак. Затем он
снова схватил карандаш и начал подносить его к тетради.
Как только кончик карандаша коснулся бумаги, рука Тада сама
прижала лист и распрямила его, чтобы удобнее было писать. Карандаш написал:
– Не в этом дело, – сказал Мэшин Джеку Рэнгли. – Все места
одинаковы. – Он остановился. – За исключением, может быть, дома. И я это буду
знать, когда попаду туда.
«Все места одинаковы». – Он сразу узнал эту строчку, а затем
весь кусок текста. Он был из первой главы первого романа Старка – «Путь
Мэшина».
Карандаш остановил свой собственный аккорд на какое-то
время. Тад поднял его и посмотрел на строки, словно нацарапанные и колючие. «За
исключением, может быть, дома. И я это буду знать, когда попаду туда».
В «Пути Мэшина» этим домом служила Флэтбуш-авеню, где
Алексис Мэшин провел свое детство, чистя бильярдную, которую держал его
страдающий алкоголизмом отец. А где дом в этой истории?
«Где дом?» – подумал Тад и медленно опустил карандаш к
бумаге.
Карандаш сделал целый ряд водянистых М-образных линий. Затем
снова задвигался в руке Тада.
