– Прости, дорогая, но меня некому было приобщать к протестантской этике, – то ли шутил, то ли язвил он в ответ. – Я слишком рано остался один. А ты, конечно, можешь летать экономклассом. Вуаля, дорогая, вуаля.
В девяностом году он стал обладателем клуба в одном из тихих мест Калифорнии с такими прекрасными полями для гольфа, что ему предлагали открыть их для соревнований. В девяносто втором сдал экзамен на звание лётчика гражданской авиации и сел за штурвал собственного самолёта. В девяносто третьем стал изучать испанский язык.
– Испанский – второй язык в Америке, – заметил он в беседе с Джанни. – Знал бы я это раньше – выучил бы его как следует ещё в Санта-Монике.
До наступления двухтысячных, пока не был упорядочен список подлинников, в его коллекции не было ни одного Рембрандта.
– Этот парень написал порядка шестисот работ, а в мире его именем подписано более двух тысяч. Ха-ха! Не желаю, чтобы мой Рембрандт был две тысячи первым, – сказал он своим кураторам.
– Сноб, – язвила в ответ Марша, но замолчала, когда он всё-таки приобрёл подлинный рембрандтовский рисунок из источников, полностью заслуживавших доверия.
Она родила ему Мелиссу и Теда практически подряд, с интервалом в два года. Стив с восторгом принял дочь и без особого восторга – сына, недовольно буркнув во время праздника в честь рождения малыша на ухо Джанни:
– Очень он похож на моего тестя! Вот вылитый Эндрю, мать твою!
Впрочем, сходство Теда с дедушкой не помешало Стиву стать замечательным отцом не только для дочери, но и для сына. Но опять-таки в определённой, свойственной ему манере, в корне отличавшейся от либерального подхода, которому следовала Марша, выражавшейся в том, что Стив контролировал, причём в буквальном смысле слова, каждый шаг своих детей.
– Так лучше для них, я знаю, – говорил он, когда Марша начинала спорить с ним по вопросам воспитания. – Да, милая, ты очень стараешься, но вдвоём мы достигнем лучших результатов не только потому, что оба должны участвовать в воспитании детей, но и потому, что своим подходом я обеспечиваю необходимый баланс твоей неумеренной тяге к либерализму.
И не обращал ни малейшего внимания на её возражения.
– Что она понимает в воспитании? – шептал он на ухо Джанни. – Что они все понимают в этой жизни вообще?!
Марша и вправду не понимала его, потому что, несмотря на стремление к жёстким рамкам, он умудрялся не быть самодуром или фанатом собственных умозаключений, легко шёл на компромиссы, если того требовала ситуация, и этим разительно отличался от неё, отстаивавшей свою точку зрения до конца.
Когда дети подросли, Стив и вовсе перестал вмешиваться в их решения, заявив, что заложенного им и Маршей в детстве и подростковом возрасте базиса достаточно. Из-за избранной тактики в воспитании он зачастую выглядел даже большим либералом, чем Марша. Например, не мешал дочери неприлично часто менять парней, курить травку, глотать таблетки и нюхать кокаин на вечеринках либо надираться до свинского состояния в ночных клубах, завсегдатаем которых она стала сразу же, как только ей исполнилось восемнадцать лет. Не стал останавливать и сына, принявшего решение уехать в Кентукки и работать там на одном из семейных конезаводов, хотя очень страдал из-за его решения.
– Я обещал доверять детям, – развёл он руками в ответ на возмущённый монолог Марши. – И я уверен, что Тед знает, что делает.
– А если не знает? – ехидно спросила Марша.
– Если не знает, мы это поймём, – улыбаясь, ответил он. – И поможем.
И молча наслаждался, глядя, как она злится.
Предчувствие
Свидание Мигеля и Панчито оказалось ужасным. Он драл Панчито уже, наверное, вечность и прервался лишь на пару коротких мгновений, чтобы сдержать извержение семени.
У Мигеля всегда было так. Стоило ему увлечься новой идеей, внутри него что-то замыкало, и разблокировать это замыкание можно было лишь через активное ублажение плоти, как будто мозг Мигеля сбрасывал в любовный пыл часть перегружавших голову мыслей. При этом причина, по которой Мигель превращался в неуёмного самца, могла быть самой прозаической и такой же далёкой от сферы интимных отношений, как далеки друг от друга космические объекты. К примеру, в последний раз, когда свидание с Панчито превратилось в такой же секс-марафон, Мигель был одержим идеей построить в Сальтильо ряд объектов спортивного назначения в довесок к уже имевшимся, и совсем иначе он вёл себя на следующем свидании, когда из затеи ничего не вышло. Был немногословен и мрачен, да и дело своё провернул настолько быстро, что Панчито не успел даже толком раздеться. Такие мимолётные, почти деловые свидания с хозяином были куда милее сердцу Панчито, чем спровоцированные очередной идеей марафоны, во время которых ему ничего не оставалось, как произносить про себя выученные в детстве считалки и мысленно ругаться с матерью из-за её вызывающего эгоцентризма в ожидании, когда, наконец, мозг хозяина сбросит через любовную прыть излишки эмоционального возбуждения.
Уже по тому, как Мигель грубо овладел им, Панчито понял, что его ждёт очередной марафон, и, наученный опытом, постарался максимально расслабить ягодицы, но, как только Мигель понёсся в бешеной скачке в свой долгий путь, вдруг отчётливо осознал, что, скорее всего, мысли хозяина теперь навсегда заняты маленьким гринго и это означает, что он неминуемо бросит его.
Мысль о неизбежности расставания ужаснула Панчито. Уткнувшись болтающейся в такт толчкам головой в пыльную обивку, он думал о том, что готов терпеть и длительные любовные марафоны Мигеля, и его грубость и несдержанность, и то отталкивающее и одновременно сладостное ощущение униженности, которое вопреки всему возникало в нём самом во время свиданий, лишь бы сложившиеся отношения оставались прежними.
А ещё Панчито думал о матери.
Маргарита всегда знала, когда он приезжает со свидания с Мигелем, а когда просто после работы, и это было невыносимо. Каждый раз, когда он ловил понимающий материнский взгляд, ему хотелось или умереть самому, или убить её. Просто убить, чтобы не видеть, как она смотрит – с фатальным сочувствием и незлобивой насмешкой. Будто хочет сказать, что ей жаль, конечно, что Панчито спит со своим хозяином, но у них нет иного выхода, потому что им больше неоткуда брать денег.
И что прикажете делать после того, как Мигель бросит его?
Она так посмотрит на Панчито, когда он сообщит, что Мигель уволил его. Так посмотрит…
Предчувствие скорого расставания, против воли охватившее Панчито, испугало его так, будто это должно было произойти немедленно, и он нервно дёрнулся.
– Прекрати дрыгаться, педик, а то не выпущу отсюда, пока не сдохнешь! Твою мать, ты же мешаешь мне думать! – рявкнул Мигель, и Панчито замер и больше не шевелился, пока тот не закончил любовную скачку и не вышел в ванную комнату.
