• Мы не можем назвать всех, с кем его связывали близкие отношения. Не вызывают сомнений Сара Бернар и Эмма Фишофф. Другие имена: мадам Штраус (вдова Бизе), Жюдит Готье (дочь Теофиля), актрисы Режан и Эва Лавальер, Жанна Жакмен… Насколько интересны были они ему в постели? На данном этапе нам не удастся вскрыть специфику их отношений. Можно добавить или выдумать еще пару десятков имен, пару сотен, тысячу три…
[115] но разве это сообщит нам нечто новое?
• Да мало ли есть вещей, которые нам не дано узнать, например: что предпочел бы Поцци – видеть своего сына кем угодно, хоть безбожником, но лишь бы не католиком?
• Или: была ли возможность сохранить жизнь Гастону Кальметту за счет немедленного хирургического вмешательства?
• Или: что именно подтолкнуло Терезу в 1909 году к требованию раздельного проживания, причем по решению суда?
• Или: если бы Фашода не запечатлелась как миг национального позора в сознании малолетнего Шарля де Голля, то удалось бы Британии намного раньше быть принятой в европейский проект, утвердиться в нем и доказать свою лояльность, а в 2016-м проголосовать против выхода?
На все эти вопросы могла бы, конечно, ответить беллетристика.
С началом войны Тереза Поцци уезжает из Парижа, взяв с собой мать, внука Клода и семерых или восьмерых слуг. Катрин остается в квартире одна – при ней только камердинер Эдуар и сиамский кот. Но мешают ей жить не только немцы. «Колетт воспылала ко мне нежными чувствами, что вызывает раздражение, – пишет Катрин в дневнике, когда неприятель уже бомбит Льеж, а над Парижем плывут цеппелины. – Ее муж не дает мне прохода. Никогда еще эти тройственные игры, к которым безуспешно пыталась приохотить меня Джорджи [Рауль-Дюваль], не привлекали меня менее, чем сейчас. Однако я держусь уклончиво и дружелюбно».
Уклончиво: не уверуй она, что женщина – это «изначальная масса возможностей, которая ждет ваятеля-мужчину», ей, вероятно, удалось бы обрести счастье с женщиной. В лесбийских компаниях она всегда чувствовала себя непринужденно. Вот в 1920 году она слушает музыку «с десятью благороднейшими лесби нового времени», в числе которых – «старая [княгиня де] Полиньяк и Клермон Бум-Бум» (прозвище Элизабет де Клермон-Тоннерр). По такому случаю она надела «изысканное» платье от Калло и «снова стала прехорошенькой – какое поразительное открытие». А ведь и глаз вроде не замылился, и мозги не размягчились… Ее последняя дневниковая запись, посвященная Полиньяк, сделана в 1927 году: «Княгиня – вылитая американка, она похожа на солдата, который мечтает стать метрдотелем».
С августа 1914 года Поцци приводит свою дочь в больницу имени Брока, чтобы дать ей базовые медицинские навыки. «Я накапливаю общие хирургические знания, как другие накапливают запасы провизии». Светские дамы, которые бок о бок с Катрин изображают сестер милосердия, вызывают у нее отвращение своими фривольными манерами. Она впервые в жизни присутствует при лапаротомии, которая заканчивается полной гистерэктомией после обнаружения раково-перерожденной фибромы. «Я храбрилась, но сейчас от зрелища человеческого тела меня переполняет ужас. Ужас при виде плоти, которой приходится столько терпеть, ужас при виде этого инструмента любви, внутри которого бурлит гнилостное разложение». Если те светские дамы были слишком фривольны, чтобы сделаться хорошими сестрами милосердия, то Катрин была слишком возвышенна и слишком чувствительна во вред себе самой, да и своим пациентам. Через несколько дней отец, не спросив, записал ее сестрой милосердия в Валь-де-Грас. «Достанет ли мне сил? Больница уже меня изматывает. Приходя домой, я падаю лицом в подушку; поспать удается не более пары часов. Я исхудала, побледнела и подурнела – макаронина с большими глазами». Через пять дней она уехала в Ла-Гроле.
Робер де Монтескью, который тоже не спешил отдавать все силы обороне страны, решил не дожидаться уланов и благоразумно отбыл в Трувиль. Там он познакомился с Айседорой Дункан, которая, по некоторым сведениям, вызвалась родить ему ребенка. Поскольку это совершенно не входило в его планы – вдруг бы у него начались приступы рвоты? – до конца войны Монтескью решил отсидеться в Беарне, в фамильном замке д’Артаньяна, где вызывал лютую ненависть соседей. На то были две причины. Во-первых, он пользовался «скверной репутацией». А во-вторых, было дело – скупил в округе всю «немодную» старинную мебель и переправил в Париж, где продал с немалой выгодой для себя.
Поцци, который теперь ходит в форме подполковника, остается в Париже. Госпиталь Валь-де-Грас открывает новый корпус на рю Ломон, в здании бывшего иезуитского монастыря, вблизи больницы имени Брока. В новом корпусе Поцци командует «дивизионом» в сто коек (из шестисот), а также курирует семьдесят пять коек в больнице имени Брока (пятьдесят для раненых фронтовиков и двадцать пять – для сифилитиков) и двадцать коек на рю Нуазьель, что на другом конце Парижа, не отказываясь и от частной практики на авеню д’Йена.
1915 год. Боевые действия не прекращаются. К антигерманскому блоку примыкают итальянцы. Наступающие альпийские стрелки отвоевывают у австрийцев высоту, на которой находится форт Поцци-Альти. В июле исполняется ровно тридцать лет со дня памятной поездки в Лондон за покупками. Поцци, главный военный врач, серьезно углубляется в теорию и практику фронтовых ранений. Но при всем том он находит время прооперировать частного пациента, который написал ему из Булони-сюр-Мер. Поцци в свои шестьдесят восемь лет вполне мог бы ограничиться воинскими обязанностями. Однако он соглашается принять некоего Мориса Машю, делопроизводителя службы косвенного налогообложения Булонского ведомства государственных доходов. Машю, как и следовало ожидать, далеко не богат: он присылает Поцци расписку в том, что в течение двух лет обязуется выплатить сумму в 500 франков за операцию, назначенную на воскресенье, 18 июля.
Поцци в мундире
Показанием к операции служит варикозное расширение вен мошонки – это врожденное, а не приобретенное заболевание, которое лечится путем частичной резекции яичек и подтяжки кожи. Единственная опасность самого заболевания и его лечения обусловлена не хирургическими, а психологическими факторами. Почему Поцци согласился принять безвестного государственного служащего, да еще приезжего с севера страны – человека, столь непохожего на великосветскую парижскую клиентуру? Этого нам знать не дано. Остается только строить догадки: вероятно, мысль о том, что в разгар массовой европейской бойни кого-то может волновать собственная мошонка, отвечала эстетике абсурда, близкой вкусам Поцци. Или же ему просто-напросто думалось: хотя бы здесь я способен кое-что изменить.
В октябре неожиданно умирает во сне пятидесятисемилетний Поль Эрвье, старинный друг Поцци, тот, который считал необходимым включать в брачный контракт слово «любовь»; сам он, кстати, так и не женился. В декабре Морис Машю отправляет Поцци банковский переводной вексель на сумму 125 франков и отчет о своем самочувствии. Состояние здоровья улучшилось лишь незначительно. Варикозное расширение вен в мошонке теперь менее выражено, чем до операции, но все еще заметно при пальпации, кроме как в состоянии покоя. Ощущение тяжести в яичках уменьшилось, но Машю на всякий случай продолжает носить бандаж. Эрекции бывают очень редко, два-три раза в месяц, всегда по утрам, сразу после мочеиспускания. Примерно два месяца назад случилась ночная поллюция. Бандаж остается сухим, тогда как до операции постоянно был влажным, иногда с красновато-коричневыми пятнами. Умственная деятельность вызывает меньше затруднений, чем прежде. Покалывание в области глаз практически ушло. В общем, отчаиваться не стоит, поскольку хирург предупреждал, что полное восстановление займет около года. К сему прилагается банковский переводной вексель на сумму 125 франков. Мсье Машю поздравляет мсье профессора Поцци с наступающим 1916 годом и желает всего наилучшего.
